Владимир Вещунов - Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

Шурматов с Михаилом не разговаривал, оттого чувствовал себя виноватым и старался сгладить свою молчаливость междометиями, покряхтыванием и дружелюбными взглядами.

Жена его бесшумно летала из дома в сад, из сада в дом, летала по саду, подныривая под одни кусты, выныривая из других.

Когда цепкий корень несчастной яблони выкорчевали, Шурматов довольно потер руки и весело подмигнул Михаилу:

— А теперь можно и чайку с вареньицем.

Мореного дуба стол с овальной столешницей был уже заставлен всем тем, что давала Шурматовым благодатная земля. Михаил для приличия выпил чашечку чая с клубникой и вопросительно посмотрел на Ирину.

— Пока все вот это не съешь, — она решительно подвинула поближе к Михаилу салат, окрошку и кусок свежего грибного пирога, — пока не съешь все, никуда мы с тобой не пойдем.

— Куда это молодежь собралась? — Шурматова впервые посмотрела на Михаила не вскользь, вприглядку, а пристально, изучающе. Темные глаза на ее скуластом личике прищурились в доброй усмешке. Тем не менее Михаил покраснел, стеснительность его Шурматовой поправилась.

— Купаться, наверно? Вы уж, Михаил, присмотрите за Ирочкой. Она в воде совсем не бережется…

Еще в демидовские времена там, где из высокогорского пруда выбегала речка Рудянка, мыли золото старатели. В войну надобность в золоте была велика, и рудянский скальный пласт — перечерпали драги. С тех пор на месте выработок образовалось множество прудков. Между ними и вокруг заклубились тальниковые кусты. На тенистом берегу самого большого и красивого пруда, защищенного от железной дороги широким сосновым бором, под шатрами разлапистых сосен, словно лебеди, залюбовавшиеся на свое отражение в темной воде, празднично сияли белые с колоннами дачи, одна краше другой.

Купальный прудок точно теплой ласковой ладошкой отшлепывал от себя верещание ребятни, бултыхание, гулкие удары по мячу — так далеко и отчетливо слышались все звуки на воде.

Ирина раздеваться не торопилась. Придерживая сарафан, она окунула ногу в воду, села на корточки, поплескалась…

Тем временем Михаил, оставшись в одних плавках, на цыпочках отбежал от Ирины, бесшумно нырнул, неожиданно выполз перед ней на отмель и щелкнул ладонью по воде. Прозрачным радужным веером вода накрыла Ирины колени.

— Мишка! — Она вскочила и, убегая от шквала брызг, на ходу сняла с себя сарафан.

Ладонь Михаила, слабея, шлепала по воде, а сам он на коленях полз навстречу бегущей к нему в желтом купальнике Ирине.

Переплывая пруды, переходя вброд затянутые ряской канавы, они добрались до последнего прудка, на середине которого сбились в стайку кувшинки.

Михаил запрокинул лицо, по-детски зажал пальцами нос и опустился в теплую чистую воду. Его побелевшее тело, преломляясь, растекалось в играющих солнечных бликах. Он выдернул похожий на шнур стебель и высунул из воды руку с белой кувшинкой.

Ирина взяла цветок и поднесла его к губам. На желтом донышке он хранил густой запах воды, пресный, глубокий, прохладный — живой запах начала начал.

— Какой тяжелый цветок, — она перекинула через плечо стебель и, как бы взвешивая кувшинку, покачала ее на ладони.

На развилке двух дорог, которые вели на дачи, Ирина вдруг беспомощно остановилась и виновато, с мольбой посмотрела на Михаила, точно о чем-то просила его.

— Ты чего, Ир? — Он в недоумении потянул ее за руку на прямую дорожку, по которой они шли на пруды.

Смятение исказило ее лицо, будто в душе шла какая-то мучительная борьба. Казалось, тот, другой — окольный путь ужасал Ирину и вместе с тем неудержимо тянул к себе. Словно невидимый кто-то дернул ее на заросшую травой тропинку, и она, точно испугавшись, что Михаил не пойдет с ней, торопливо объяснила:

— Нет, нет, Миша, пыльная она, по которой мы ходили, — в обход пойдем.

Ирина крепко взяла Михаила за руку. Они медленно пошли вдоль покосившегося забора, во все щели которого продирался буйно цветущий шиповник. От благоухания у обоих захватило дух, и они остановились, чтобы вволю надышаться медовым запахом.

— Эй, ведь ты зимой не кутаишь свои плещи в лисиса? — раздался вкрадчивый старушечий голос.

Перед ними стояла щуплая, как девчонка-подросток, башкирка со сморщенным лицом. На ней были белый платок шапочкой, плюшевая безрукавка поверх цветастого длиннополого платья. До щелочек сощурив глазки, старуха оглядела Ирину.

— Серьга не колол твои уши, бусы и кольса не душил шея и пальсы. Модная краска не делал глаза и лисо мертвым. — И вдруг она обратилась к Михаилу: — Твой девушка щистый. Однако худо будет. Война осталась. А ты терпи, парень… Защем мертвый лилия на твоей шее? — вскинулась башкирка на Ирину. — Слушай, как появилась лилия и не трогай больше. Снащала были Солнце и Вода. Никого не было. Нравились они друг другу и не нравились. Однако поженились и стали привыкать друг к другу. Долго привыкали, долго. Труд великий был, терпение. Солнце и Вода полюбили. И родилась Лилия.

Башкирка потянула цветок к себе — стебель плетью скользнул по смуглым Ириным плечам:

— Старая я стала, ох какой тяжелый цветок. — Старуха прикрыла лилию коричневыми ладонями и, что-то бормоча себе под нос, засеменила по тропке.

Глядя ей вслед, Ирина потрогала ложбинку ниже ключицы, где прикасалась к ее коже кувшинка.

— Ты все понял, Миша?

Михаил молчал, он еще не собрался с мыслями, но тревожно стало на сердце: «Странно все это. И Ира как бы не в себе, и эта гадалка… Точно мы попали в другую действительность». Однако он побоялся еще больше расстроить Ирину, своей тревоги не выказал и как можно беспечнее заговорил:

— А чо, Ир, не понять. Бабка — «зеленый патруль». Гадалка она так себе: по тебе видно, что ты скромница. Другие как новогодние елочки сверкают в побрякушках и висюльках: не жизнь — сплошной праздник. Одна любовь — к себе. А ты, мы при чем? И про войну бабка наплела. Стрекозе ясно: не будет войны, и худа не будет.

Не верил Михаил ни в какие предсказания, но на бабкины слова его сердце отозвалось. Трудную любовь им с Ириной пророчила старуха. То, что предчувствовал смутно, теперь крепко вошло в сознание. Вспомнились свидания в больничной беседке. Как все непросто было… И вот сейчас… И будет… Что-то гнетет Ирину. Какой-то камень на ее душе. Каким рентгеном высветить этот груз?.. Терпение?.. Старуха права. Многим его не хватает. Особенно, когда трудно. Нервы не выдерживают, тянет на выпивку, надоедает совесть, душа ленится, черствеет — вот и худо… О них с Ириной сказала башкирка, а кажется, что о всей судьбе человеческой, словно их маленькое худо может обернуться общей бедой.

Почти все бабкины загадки разгадал Михаил. Мудрая старуха. Видно, знает что-то о Шурматовых да неплохо читает человеческие души. Только вот о войне туману напустила…