Владимир Вещунов - Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

Конечно, Анна Федоровна боялась остаться на Новый год одна-одинешенька: уж слишком неудобной и ожидающей была ее поза. Но Михаил стыдился своего одиночества, ему не хотелось выглядеть перед матерью никому не нужным, несчастным, и он тоже надумал похитрить.

— Полежи пока, мам. Еще целый час. А я сбегаю позвоню, чтобы меня не ждали.

— Ты бы хоть телевизор направил, — не поднимая головы, безнадежно, слабым голосом попросила Анна Федоровна.

— Да ты что как маленькая! Позвоню и приду, — рассердился Михаил. — Теле-еле-визор. Надо с получки новый покупать. А с этим только нервы трепать. — Он закрыл магнитофон, поставил на него банку с убранной еловой лапой и стал на табуретке бестолково вертеть телевизор, постукивать по нему, дергать сзади проводки. Потом смахнул паутину с кинескопной лампы и покрутил на лампе кольцо магнитной ловушки. Видимо, это кольцо повлияло как-то, и на телевизионном экране зашевелились бледные, призрачные тени хороводниц в снегурочьих кокошниках-снежинках.

Не меняя положения, Анна Федоровна подняла глаза на экран и мрачно определила:

— Хороводят девки.

Михаил от радости, что хоть как-то оживил телевизор, потрепал мать по плечу:

— Смотреть можно. А ты все — неумеха да неумеха. Это тебе не утюги чинить. Это, мам, э-лек-тро-ника. Михе Забутину только захотеть.

Он накинул новую цигейковую шубу, надел шапку.

— Я счас, мам, до телефонной будки и обратно. Скажусь, что не приду.

Анна Федоровна встрепенулась и крикнула:

— К двенадцати-то поспей!

Часа за два до боя курантов каждый год Михаил проходил по безлюдным улицам, с легким волнением ощущая, как что-то большое, новое стоит за домами и ждет своего часа, чтобы обновить весь мир.

Обычно потрескивали от крепкого морозца витрины магазинов, заросшие диковинными растениями в посверкивающей бахроме. Капустно похрустывал, поскрипывал, повизгивал под ногами свежий снег, и если уж не роились в глубоком воздухе снежинки, не блуждали тусклыми светляками, то змеилась кисейная поземка и серебрилась в фонарном свете морозная пыль.

Нынче на улице Новый год не чувствовался. На голых витринных стеклах серели потеки. Под фонарями и окнами пестрел вытертый снег. И все же, несмотря на все признаки сиротской зимы, Михаил ощущал близость чего-то волнующе счастливого. Предчувствие это будто подталкивало его посмотреть на окно Ирины, и он прибавил шагу.

Из бывших шурматовских окон светилось только кухонное. Свет был какой-то открытый, неуютный. Так светятся окна без задергушек.

Задрав голову кверху и не отрывая глаз от голого окна, Михаил вбежал во двор. Не успел он миновать детсадик, как черный квадрат окна ударил ему в глаза. Михаил не останавливался, а, напротив, словно готовился к последнему прыжку на отходящий пароход, перемахнул тротуар, подъездную дорогу, еще тротуар и взлетел на крыльцо, чуть не столкнув старомодную старуху в длиннополом пальто с острыми плечиками.

— Молодой человек, — укоризненно погрозила пальцем старуха, — молодой человек, не могли бы вы посмотреть за домом Пупсика? — Она строго повела бровью, точно определила меру наказания за проступок и, молодясь, встряхнула головой так, что круглая шляпка с облезлым пучком перышек подскочила. — Где-то носится, бесенок. Как бы не заблудился, дуралей. Пуп-си-ик! Пупонь-ка-а!

Михаилу было не до Пупсика, и он хотел уже лететь на четвертый этаж, пока люди из бывшей шурматовской квартиры не легли спать, но не мог так грубо, без всяких объяснений отдавать старой женщине и задержался, а потом подумал: «Раз старуха из этого подъезда, то она поди знает про пятьдесят девятую».

— Вы, случайно, не знаете, кто проживает в пятьдесят девятой квартире?

— Как кто? Мы. То есть я с тетушками. Я им родная племянница и ухаживаю за ними и за Пупсиком. Им режим необходим. Это сегодня я их поздно уложила. Тетушки…

— А те, кто до вас жил, — перебил ее Михаил, — Шурматовы, они где?

— А-а, Шурматовы… Сами родители, стало быть, куда-то на юг уехали. А Ирочка, дочь их, в пединституте учится. Она по болезни брала академический отпуск.

— Да вы что! Ирина в городе?! — вскричал Михаил и вцепился в мокрую от снежной пыли муфту, куда старуха спрятала руки с ошейником для собаки. — Не может быть! А где она? В общежитии?

— Ирочка и в общежитие готова была пойти: мать не хотела, чтобы она одна оставалась. Ой как не хотела. Я вот тоже Ирочку не одобряю. Юг, такие заботливые родители, а она на своем настояла. С характером девушка. Хочу, говорит, закончить институт. Как будто перевестись нельзя. И что ее здесь держит! Не понимаю.

— Где она?

— Мать есть мать. Взамен этой квартиры выхлопотала Ирочке однокомнатную. Знаете, где «Радиотовары»? В том здании. Квартиру не скажу, а вот окна навстречу трамваю смотрят. На пятом этаже. Рядом с ними еще плакат госстраха: «Надежно. Выгодно. Удобно». А вообще-то уже поздно, молодой человек. Не время к одиноким девушкам в гости ходить.

— Да ведь Новый год? — Михаил чмокнул старуху в жесткую щеку. — С Новым годом вас! С новым счастьем!

Окно с госстраховским плакатом сияло по-дневному: знакомые, родные синие шторы.

Все в Михаиле дрогнуло, опустилось и ушло, как вода в песок. Ничего в нем не осталось. Гулко стучало в висках, и стук этот едва отдавался в слабом сердце, таком слабом, что, казалось, его вовсе не было.

Михаил поднимался тяжело, опираясь одной рукой о шершавую исписанную, исчирканную стену, другой о перила с покатым неглубоким желобком. Только теперь, после безудержного гона, увиделась ему мать, сиротливо ждущая его — перед тусклым экраном телевизора. Сердце его сжалось, он задыхался, широко открытым ртом хватал воздух и на каждом этаже присаживался на завитке перил. «Спокойней, спокойней, Миха. Рано еще совеститься. Может, у Иры уже кто-нибудь есть — студенческая дружба, любовь? Может, вообще не нужен я ей — выдумщик врач?»

Михаил не задавал себе вопроса: «А как же мать, если ни то, ни другое?..» — он бы не смог на него ответить.

Михаил твердо встал перед дверью и постучал.

— Кто там? — услышал, ощутил ее теплый голос.

— Я, — сказал, или ему показалось, что он сказал.

Клацнула защелка. Пахнуло теплом, и ослепило светом.

— Я давно жду тебя, — сказала она.

Через два дня на детских саночках Михаил перевез к Ирине магнитофон и радиолу. Остальное было на нем.

Анна Федоровна осталась одна. Каждый вечер после работы Михаил забегал к ней, спрашивал, не нужно ли чего купить, но у нее всегда все было. Она лишь просила всякий раз:

— Завтра-то не забудь, забеги хоть на минутку. А в воскресенье с Ирой приходите. Я состряпаю чего-нибудь, да, может, Таська с Иваном заглянут.