Владимир Вещунов - Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

Деньги после приезда Ирины Михаил высылал редкой помалу. Таська скрепя сердце мать обихаживала, но точила при этом, как ржа железо. Анна Федоровна по возможности старалась обходиться без нее, однако силы покидали ее. Однажды она, слезая с кровати, упала. Это случилось дней через десять после Октябрьских. Таська, избочась, выговаривала матери:

— Хоть ты и считаешься матерью, я почти что сама по себе росла. Теперь вот приходится убирать за тобой. Да за тебя сотни мало. А сынок твой и не чешется. Напишу вот ему, что ты на алименты подала. Он поди и там на хорошем счету числится. Пущай почухается. А то и на производство к нему накатаю, обчественность на ноги подниму — живо отрицание ему вынесут.

— Не надо, — задыхаясь, прохрипела Анна Федоровна и, опершись двумя руками на медную клюшечку, навалилась на нее всем телом. Клюшечка согнулась, и Анна Федоровна, чтобы не упасть, отшатнулась к стене:

— Я?.. На Жору не подала… а на сына не-е…

Таська передразнила мать:

— Не-е, не-е… Вот и зря не подала. Жалельщица нашлась. Тебя много жалеют? Оттрубила на кочегарке в золе, двоих поднимая… По себе знаю, как одной с дитем. Я-то не такая простофиля, на своего первого сразу же подала. Уж Ваня как молил, чтобы не брала чужих денег. Я, говорит, теперь есть у Нины, и алименты с бывшего мужика не справляй. Ему, видите, неудобно.

Терпение Анны Федоровны кончилось. Приготовив чистенькое погребальное белье и тапочки, она слегла в постель и начала умирать.

В тот же скандальный день ее разбило окончательно: тело одеревенело, только правая рука еще мало-мальски шевелилась. Участковый врач определила ей срок жизни: две недели, не больше, и Нина дала Михаилу телеграмму, что мать в тяжелом состоянии.

Умирающая ничего не ела. Когда Нина одной ложечкой растягивала ей рот, а другой пыталась палить молока, она подвижной еще рукой отрицательно качала.

Сильное сердце Анны Федоровны слабело. Она хорошо слышала, ощущала запахи. Сквозь дрожащую водяную пленку глаз различала день и ночь, и Анна Федоровна считала свои оставшиеся дни и ждала сына.

Время от времени она впадала в забытье, в котором ничего не виделось и которое походило на смерть. И только на самом донышке этого бессознания едва шевелился червячок страха, что она умерла, не дождавшись сына. И Анна Федоровна поднималась из глубин небытия. Чаще всего она возвращалась оттуда днем, силилась расширить глаз, раздвинуть неплотные веки и видела сквозь щелку, как брезжит, словно сквозь толщу воды, сумеречный свет.

Анна Федоровна дождалась сына и узнала его. От него все так же пахло домашними пряниками, будто он только что пришлепал из кухни, где она уже напекла целую гору пряничных кругляшей и полумесяцев. Доброе время перенесло ее в самое светлое и счастливое, что было у нее в жизни. Ради этого стоило погодить со смертью. Теперь, при сыне, можно было спокойно умереть. Приклонив его голову к себе, Анна Федоровна многое хотела сказать, расспросить его обо всем, но говорить она уже не могла.

Она знала, что, увидев ее, такую страшную, искореженную смертью, Михаил будет страдать, сердце его обольется кровью. Ей стало жалко его, и она заплакала.

Когда он высвободил свою голову из-под ее руки, взял эту руку и стал нащупывать на ней коросточку, она испугалась: сын догадается, откуда эта коросточка, и расстроится еще больше.

Чего Анна Федоровна боялась, то и вышло. Осторожно Михаил дотронулся платком до ее слезного глаза, и его точно ударило током. Он заплакал и платком, вобравшем в себя слезы матери, вытер и свои слезы.

Сын держал руку матери, и мать словно наполнялась живительной силой. Она попыталась сморгнуть с глаз слезную пелену, чтобы получше разглядеть Михаила. Но веки будто присохли. Тогда мать выбросила руку вверх, надеясь, что сын опять приклонит голову к ней и она пальцами на ощупь разглядит его. Однако голову под материнскую руку он не подсунул, а вылил из ложечки на губы воду. Анна Федоровна чуть разжала стянутые губы, и Михаил закричал ей в лицо:

— Мам, ты попьешь молочка? — Он повернулся к Нине: — Нина, есть у вас молоко?

Анна Федоровна утвердительно кивнула головой, и Михаил радостно заоборачивался то на Таську, то на Нину.

— Вот ведь, все понимает!

Однако от следующей ложечки мать поперхнулась, и молоко осталось белеть в жестких складках губ.

До самого вечера Михаил сидел возле матери и держал ее за руку. Он боялся отойти от нее, а вдруг она обидится или умрет без него.

Улучив момент, когда, казалось, мать уснула, Михаил осторожно разомкнул свою руку и отвел ее. С минуту Анна Федоровна лежала спокойно, но потом, будто испугавшись, что рядом с ней нет сына, замахала рукой, призывая его к себе. Он опять взял ее руку и опять через некоторое время отпустил. На этот раз Анна Федоровна не забеспокоилась, и Таська сжалилась над братом:

— Что толку сидеть-то. Сиди не сиди — уже ничем не поможешь, ничего не высидишь. Иди хоть поешь. С дороги небось устал не емши.

Михаил есть у Моховых не хотел и грубовато, в тон Таське отказался:

— В самолете, сестренка, как на убой кормят. Да и на вокзале перекусил — не хочу пока.

Рука у Анны Федоровны поднялась, закачалась, пальцы собрались щепотью, и Таська определила, что старуха крестится, прощается с жизнью и просит у бога отпустить ей грехи.

Таська достала из шкафа сверток белья, перетянутый трогательной голубенькой ленточкой.

— Посмотрим, что она там на себя приготовила. Так-ак, платье, еще ни разу не надеванное: Ирка твоя перед отъездом ей сшила. Чулки новые, платочек на голову и тапки. Ох и жесткие, не разношенные еще. Как мы их на ноги напялим? А вдруг не налезут?

У Михаила перехватило дыхание, и он, стиснув зубы, чтобы не разреветься при Моховых, ушел на кухню. Там он дал волю слезам, представляя, как мать собирает припасенное ею погребальное белье, складывает его и перевязывает детской ленточкой. О чем думала в это время его сиротинушка-мать? Быть может, перебирая присланные сыном подарки, думала о нем? Проклинала ли его? Или жалела?..

Заслышав Таськины шаги, Михаил вытер слезы и сделал вид, что с интересом разглядывает притихшего бурундука.

— Глянь, Михаил, это я прикупила к покойницкой одежке, — Таська с хлопком встряхнула белым покрывалом с церковными надписями, точно модница стала примерять к себе и вдруг изменилась в лице, побледнела: — Ой, умру еще! — Как бы отгоняя смерть, которую, как ей подумалось, она привлекла на себя по глупости, и как бы подставляя смерти вместо себя Михаила, Таська поспешно сунула покрывало ему в руки.

Михаил хотел повесить саван на спинку стула, чтобы прочитать церковные изречения. Подбежавшая Фимка тявкнула, ляскнула зубами, пытаясь ухватить свисающий конец покрывала.