Сергей Черепанов - Утро нового года

Это ее не убедило и не успокоило.

— Мир не пострадал. Только одна я. Корней мог не лезть в скважину, как ты. Он мог вообще ничего не делать, но как он посмел уйти, когда я его так просила?..

— Ты «так просила», а он ушел, — улыбнулся Яков.

— Да, вот именно просила.

— Ты его не спрашивала: почему? Ведь не струсил же он!

— Для чего спрашивать! Разве чужое несчастье его может тронуть?..

Яков помолчал, собираясь с мыслями. Ему по-прежнему было тяжко и неприятно обсуждать столь сложную ситуацию. Если бы он сам не любил Тоню…

— Так он может в трудную минуту и меня бросить, не все ли ему равно! — горько скривив губы, сказала она. — Вдруг я ослепну, оглохну, сделаюсь калекой или состарюсь прежде времени.

— Заранее хочешь себя оградить, — пошутил Яков.

— Избежать обмана.

— Так постарайся разобраться во всем сама. Что иное я могу посоветовать? Мы с ним выросли на одном переулке. Даже были немного друзьями. Парень он часто непостоянный: то уступчивый, то упрямый…

— Ну, продолжай! — потребовала Тоня.

Она понурилась, дожидаясь.

— А дальше ты знаешь сама… — уклонился Яков.

Было нечестно охаивать за глаза. Он предпочел бы все-таки говорить с Корнеем лицом к лицу.

— Любовь — не вещь, ее не отнимешь!

Тоня еще подождала и совсем притихла.

— Ты все еще его любишь, — досказал Яков.

Иначе он утешить не мог.

Тоня повернулась к нему и благодарно улыбнулась.

У ворот двора она положила весла и пошла дальше, к своему общежитию.

Яков постоял немного, а Тоня все шла и шла быстрыми шагами.

Она и не собиралась жить в семье Корнея, в его наглухо закрытом дворе. Ей хотелось построить свою семью, как у всех хороших людей, где не считают рублевки и вещи, а уважают, любят и доверяют друг другу. У нее рано не стало матери. Отец вернулся с войны без правой руки. Оставшись вдовым, загулял и запил. Потом появилась в их деревенской избе другая женщина, мачеха. Она-то и посоветовала Тоне отправиться в город, в ремесленное училище.

— Начнешь делом владеть, так никто тебя не посмеет обидеть. Умелый человек везде на виду. Замуж выйдешь и в замужестве останешься ровней.

Так и пошла Тоня с помощью чужих, но отзывчивых людей по жизни со ступеньки на ступеньку, веря в святость личной свободы и во все то, что называется счастьем.

Поездка по озеру за камышом ее утомила. У себя в комнате она разделась и прилегла отдохнуть. Однако мысли о Корнее, которые ее постоянно тревожили, снова вернулись. Отдохнуть не удалось. После полудня Семен Семенович вызвал ее в механическую мастерскую на срочную работу для второй смены. На линии между карьером и формовочным цехом произошла авария: вагонетки слетели с рельсов. Подача глины на формовку прекратилась, пресс остановили, и теперь только от Тони, от ее сноровки и уменья зависело, когда опять начнут сновать вагонетки по узкоколейным путям. А пока что забойщики и формовщики сидели в конторке цеха и играли в домино.

Работала Тоня напряженно, старалась ни на секунду не терять контроля за токарным станком, не думать, как сложатся ее отношения с Корнеем дальше. Все же не волноваться и не думать она не могла. Слишком многое с ним связано…

К ночи, когда обработка аварийных деталей уже заканчивалась, остался самый последний-распоследний резец. А еще в начале смены Семен Семенович предупреждал:

— Ты с резцами будь осторожнее. Запаса нет. Больше взять негде. Переломаешь, так свои зубы вместо них не поставишь.

Он торчал в своей конторке, оттуда часто слышались телефонные звонки. Это Богданенко торопил и грозился.

В мастерской было пусто и сумрачно. Все механики были заняты на аварии. Тоня напилась холодной воды из бачка и строго приказала себе не отвлекаться, надо было этот распоследний резец сберечь до конца смены. Но как раз в тот момент, когда она наконец перестала волноваться, резец наскочил на газовую раковину, хрупнул и выкрошился. Станок пришлось выключить.

«Ну вот, сейчас Семен Семенович выйдет из конторки и скажет: — Отстряпалась, значит, Антонина!» — прислонясь к станку, с досадой подумала Тоня.

Действительно, Семен Семенович вышел из конторки и сказал:

— Отстряпалась, значит. Не дотянула.

Тоня подала ему этот последний резец, Семен Семенович поковырял ногтем тупоносую, выщербленную пластину, потом бережно отправил ее в карман.

— Эх-ма, на пустячках таких экономим! Почти на спичках. Вот пока снова станок пустим, пока детали дадим, а завод-то стоит да постаивает. Тут копейки, а там по производству за один час сотни рублей улетают.

Он сказал это не Тоне, а, вероятно, себе, как бы размышляя вслух, по-стариковски. А Тоню спросил:

— Что предпримем-то, Антонина? Директору, что ли, доложить?

— Доложите! — считая себя виноватой, подтвердила Тоня. — Пусть он меня накажет. Или хотите, я пойду к нему сама. Выложу начистоту…

— А толк какой? — искоса взглянул на нее Семен Семенович озабоченно. — Толку не будет. Ну, влепит тебе Богданенко выговор, из зарплаты за поломку резца прикажет удержать, а ведь завод-то сейчас стоит. Нет, так негоже. Не по-нашему. Уж если наказывать тебя, так это я сам…

— Выругайте!

— Ладно, выругаю завтра…

Резцы он доставал помимо заводского склада, у знакомых механиков в городе. Той нормы на инструмент, что была строго-настрого установлена для мастерской, всегда не хватало, и поэтому Семен Семенович докладывал к этой норме от себя. Кое-что из добытого по знакомству инструмента он хранил дома как «неприкосновенный запас» и обращался к нему лишь в случае крайней нужды.

Теперь нужда была крайняя.

— Ругать я тебя стану завтра, на досуге, а теперь скоренько беги ко мне домой, — дружелюбно потрепав Тоню по плечу, сказал Семен Семенович. — Разбуди мою Елену Петровну. Пусть откроет комод. Забери с собой все, что там осталось. Все резцы — малые и большие.

— А если не найдется?

— Пошарь как следует.

За поселком, над степью, в лиловых полосках дотлевали остатки вечерней зари. Проливали холодный свет электрические лампы на столбах, и мельтешили возле них бабочки, как хлопья снега.

Прямо из проходной Тоня перебежала через бугристый пустырь. У круглого болотца, на мшистом берегу, подвернув головы под крылья, спали белые гуси. Вожак приподнялся, вытянув шею, негромко гагакнул, гуси зашевелились.

За пряслом, в переулке, темнела крапива. Горожено было прясло тонкими жердями, перевитыми на кольях черноталом, точь-в-точь, как в деревне. И так же вот росли там крапива, полынь, репейник и лебеда. И еще там была, в домашнем огороде, ее, Тонина мать, а руки у нее натруженные, от них вкусно пахло землей, парным молоком и хлебом.

В этом заглохшем переулке Тоню никто не видел и не слышал, и она, уткнувшись лбом в сухое, шершавое прясло, дала наконец волю слезам, оплакивая свои неудачи.