Сергей Черепанов - Утро нового года

Оттуда, из кабинета, уже просочился слушок, будто Артынов всю ответственность свалил на Семена Семеновича.

— Вот есть такая подлая птица кукушка, — ругался Подпругин. — Сама блудит, а яички в чужие гнезда подкидывает.

Солнце уже подбиралось к зениту. Облака стали густеть, синева растекалась между ними, как талая вода.

Навораживая погоду, в вышине купался чеглок, а выше облаков стремительно резал небо реактивный самолет. За ним тянулась длинная дымная лента — висячий мост от горизонта в глубину неба.

Отругавшись, Подпругин поднял бородку и восхищенно прищурился.

— Ишь ты, чеглок-то радуется. Хорошо, небось, и вольно там, над землей-то, окрест далеко видать. Да эвон и тому парню, на самолете. Полетать бы с ним вместе. Кругом море-окиян, во все концы, а ты лети, куда хочешь.

Корней напомнил ему, что чеглок и летчик тоже не очень-то вольны, оба выполняют свое дело. Подпругин взгрустнул:

— Все ж таки природа неловко устроила нас, людей. Одни люди — орлы, а другие — галки или навечно к земле пришиты. И пошто нельзя родиться во второй раз? Может, мне моя жизня не понравилась, может, я ее хочу по-иному устроить, а годы-то ушли, заново их не возвернешь. Вот ежели бы родился я снова, то уж с нашего кирпичного завода непременно перебрался бы в летчики. А то чего ж из меня произошло? Вахтер! А что такое вахтер? Вроде ни до чего неспособный.

— Зато тебе отсюда тоже видать все.

— Да уж это точно, — подхватил Подпругин. — Туды-сюды мимо меня эвон сколько народу ходит кажинный день: простой народ и начальство. Всякого я оглядываю, примечаю, наскрозь почти понимаю.

Поощрение и похвала были для него, как ключ для замочного паза.

— У каждого свой интерес, — подсказал Корней, — все разные. У каждого свое. Похожих нет.

— Не все по правде живем, вот что худо! — резко сказал Подпругин. — Разве Артынов правду блюдет? Любого объегорит и хвост не замарает. Басни сочинять мастер. А директор ужасть как достижения любит. Ты там, в цехах-то, хоть на голове ходи, хоть голым кукишем утирайся, но достижения предоставь. Потому у него и на Ваську Артынова злости нет. Допущает его всюду: на, правь!

Корней усмехнулся про себя, вспомнив, как Артынов важничал в гостях, наливаясь брагой.

— Говорят, он Богданенков свояк? — спросил Корней.

— Да что-то вроде. Кажись, сродство происходит по Богданенковой супруге. Вообще, не знаю. Впрочем, дыму без огня не случается. Директор-то перед Артыновым, как слепой. Тот его кует на все четыре копыта, а Богданенко не чует ничего. Откуда слепота происходит? Конечно, от знакомства-кумовства и через баб.

Он поскреб пальцем в бороде.

— Бабы да деньги для нашего сословия, мужиков, голимая погибель. Это знаешь, когда бог Адама создал, то чего-то рассерчал на него. Ладно, говорит, я тебя, сукин ты сын, проучу. И взял бабешку ему и подсунул, Еву. Та и давай выкомуривать. Сначала с запретного древа яблоко слопала, потом этого парня, Адама, соблазнила, а еще мало времени погодя заставила его деньги печатать. То ей купи, другое подари. Так мужеской род и впал в грех, вплоть до нашего поколения.

Корней подумал, что Подпругин критикует бога поделом: тот наградил его суровой женой.

С небес критика перекинулась на землю.

Глубоко затянувшись дымом самосада, Подпругин выплюнул окурок и растер его подметкой ботинка.

— Вот, слышь, в двадцать четвертом году я в Челябе ямщину гонял. Какой-нибудь нэпман-купец загуляется в ресторане, выползет на крылечко и гаркнет: «Эй, Иван! Подай сюда фаитон!» Они страсть как уважали на фаитоне кататься. А в ту пору у меня полюбовница завелась. Такая стерьва красивая, не приведи господь. Душу из меня по ниточке вымотала. Подарок ей не подарок. Дошло до того, хоть фаитон продавай. Один раз я и надумал решиться на разбой. В Челябе-то было не к месту, меня каждый сопляк знал, так я, слышь, перемахнулся в Екатеринбург. Стою, значит, там на хлебном базаре, присматриваюсь, прицеливаюсь и вот вижу: деревенской мужичонко, этакой не широкой в плечах, быка продал и два воза зерна и стоит, значит, за углом лабаза, отвернувшись, денежки пересчитывает. Я его и взял на мушку. Мужичонко с базара, и я с базара. Мужичонко на своей телеге за город, и я следом. Как раз на Касли, попутная дорога. Обогнал я его, выждал в глухом месте и шумнул: отдавай-де кошелек! А силы-то супротив мужичка недостало. Он меня на поляну, как есть, свалил, сел верхом, вынул из кармана плоскогубцы да один за одним мне зубы и выдергал. Бить не бил, только зубов лишил и бросил меня на поляне в беспамятстве. Вот погляди-ка…

Вынув из щербатого рта верхнюю и нижнюю челюсти, он помахал ими и вставил обратно.

— С тем все и кончилось. Без зубов патрет стал у меня шибко вмятый. Полюбовница подолом вильнула — на что я такой-то? Так, слышь, испытано: от баб лишь одно сумление, поруха и всякая скверность. Вот и Богданенке через бабу может падение произойти. Как директор он, понятно, строг, а в домашности, значит, слаб.

Поразмыслив, он все же дал директору скидку:

— С другой стороны, ясно, деваться некуда. Сродственник-то мил не мил, а жена на постель не пустит, ежели его к местечку не пригреешь.

Историю с зубами Корней слыхал от него уже и прежде. По первым вариантам выглядела она иначе. Зубов он будто бы лишился сразу, с одного маху, когда в драке, на вечеринке, «угостили» его в нижнюю челюсть чугунным пестом. В другом случае, будто бы объезжал он молодого уросливого жеребца, да не поберегся, и махнул его тот жеребец через голову на булыжную мостовую.

К воротам, на выезд, подъехала груженная кирпичом автомашина. Подпругин отобрал у шофера пропуск, заглянул в кузов, проверяя, и снова подсел на лавку.

— Вот ты, Корней, парень теперич ученый. Объясни мне, что такое есть в нашей природе? Все мы родимся от отцов, сосем в младенчестве материно молоко, потроха у нас в нутрях одинаковые, мозга тоже, а кого ни возьми — все разные, каждый по-своему. К примеру, ты супротив отца или я супротив Шерстнева. Мне говорить охота, спорить, а Ивана Захаровича звездани дубиной по загривку, башку в плечи втянет, зажмурится и смолчит. Коснись бы меня, будь бы Наташка моей дочерью, весь завод повернул бы вверх дном, а Ваську Артынова, как гвоздь в доску, забил бы. Так же возьми и Богданенку. Тут на заводе я уже двенадцать директоров пережил, этот тринадцатый, несчастливое число. Почему он Ваську Артынова выгораживает, а Семена Семеновича теснит?

— У всех свои интересы, — повторил Корней уже сказанную прежде фразу. — Кто их разберет?

Артынова он презирал, а дядя, Семен Семенович, уже давно был не роднее, чем вот этот вахтер Подпругин. Родство! Одно лишь название. Даже отец, Назар Семенович, чурался. Ходили два брата в Косогорье по одним и тем же улицам, жили в своих домах неподалеку, встречались почти ежедневно на заводском дворе, а не останавливались поговорить, не звали друг друга в гости.