Сергей Черепанов - Утро нового года

— Ох и выдумщица вы, Авдотья Демьяновна! — засмеялась Тоня.

— А как же, милая, без шуток и выдумок жить? Я в жизни была веселая, озорная, неусидчивая. Где бы поплакать, а я смеюсь! Бывало, мелешь такую чепуху про удалого-то молодца, вертишь языком про валетов бубновых, про королей червовых, и все так кудревато, а поглядишь вокруг, и люди, что рядом с тобой, тоже веселые. Да вот теперь, кажись, разучилась. — Она грустно вздохнула и покачала головой. — Скудаюсь здоровьем постоянно.

— Может, мне у вас поселиться, если Яков уедет? — спросила Тоня. Она уважала эту старую женщину, не сломленную ни деревенской бедностью, ни заботами, ни тяжелым трудом на кирпичном заводе.

— Тебя-то я завсегда рада принять. По женскому делу с тобой еще лучше. Яша хоть и душевный у меня, но все ж таки парень, в наши бабьи помыслы не умеет входить.

Яков вырядился в новые наутюженные брюки, в белую спортивную майку, причесался, как на гулянье.

— Это ты в таком виде собираешься белье полоскать? — стараясь быть строгой и деловой, спросила Тоня.

С ним она не стеснялась. Яков оглядел себя.

— Разве плохо?

— Не дури, Яшка! — пригрозила Авдотья Демьяновна. — Шаровары мыльной пеной забрызгаешь. Поди-ко, костюмов у тебя дюжина!

— Не получится из тебя прачка, — вставая с поляны, сказала Тоня. — Дай-ка сюда бабушкин фартук! И помогай! Неси сюда бак!

Белье она переполоскала быстро и ловко, потом, выпрямившись от корыта, с напускной строгостью, как сестра выговорила Якову за небрежность — простыни он перекрутил до дыр.

— Вот женишься на какой-нибудь барышне да испортишь ей шелковое белье, она тебе задаст жару-пару!

— Такая, с шелковым бельем, за меня не пойдет, — отшутился Яков. — В ее поле зрения попадают сыновья полковников и директоров. Ей каждое лето Сочи нужны, Крымское побережье, крупный аккредитив и вообще уготованный на земле рай. А обыкновенная девчонка, если согласится за меня выйти, то я ее сам не возьму.

— Недостойна, что ли?

— Куда ей со мной мыкаться! — развеселился Яков. И зафантазировал: — Заберусь я куда-нибудь в глухомань, где еще электричества, не видели. Леса. Поля. Деревенские кондовые избы. Буду спать на полатях, пить квас из лагуна, есть щи с жирной свининой, отращу бороду староверческую, окладом на всю грудь. И, наконец, будут трудности, борьба с отсталыми и консервативными элементами по всей программе, изложенной в районной газете.

— Вот и потолкуй с ним, — как бы осуждающе заметила Авдотья Демьяновна. — О-хо-хо! Счастливые вы, молодежь! Все-то у вас легко!

Постанывая, она поднялась со стульчика, припадая на обе ноги, побрела во двор.

Яков помог ей добраться до входа в дом, взял ведра и начал, насвистывая, носить воду из колодца для второго полоскания. Потом он сел на полянку, приложил ладони к губам и устроил настоящий лесной концерт — переклик.

Повеяло вдруг на Тоню чистым полем, млеющими в полдень травами, зарослями тальника, черемухой, донником, а проще, незабываемым деревенским простором, куда бы она снова вернулась, где ранним утром и поздним вечером полыхают зори, а на земле поют птицы.

— Откуда это у тебя?

Она еще не знала его талантов.

— От любви! Все птицы поют от любви! — сказал Яков. — Мир удивительный и прекрасный.

— Я больше люблю иволгу, — не по существу ответила Тоня. — У нее оперение из золота…

Но у нее не хватало воображения, чтобы описать иволгу в радужном сиянии.

— Ни одна птица так не одета.

Яков приложил ладонь к губам, голос иволги прозвучал рядом.

— А соловей? Ты слышала соловья рано утром? — спросил потом Яков. — Крохотный серенький певун! Мне один старый солдат, Аким Аверьянов, так говорил: «Кто душой богат и красив, тот и к нам, к людям, ближе!» Это ведь он, Аким, научил меня подражать птицам. Лежали мы с ним вместе в военном госпитале. У него снарядом руки оторвало. Невзрачный он был, рыжеватый до желтизны, страданием изглоданный, а начнет, бывало, с птицами перекликаться, то не замечаешь ни стен больничных, ни боли, ни хвори, куда все девается. Лежишь будто не на больничной койке, а в березовом перелеске и слушаешь то щегла, то овсянку, то зеленушку. Или же конопляночку, жаворонка, малиновку, козодоя. И советовал мне Аким: «Ты, Яков, певчую птицу никогда не зори, не обижай ее. Ястребов бей, но певчих не трогай. Они, милок, как хорошие человеки, с ними вместе жить очень даже прекрасно!».

— Люди, как птицы!

— Или птицы, как люди, — переиначил Яков. — Я вот, должно быть, родился грачом. Весной, еле пройдет таяние снега, тянет меня в поле. Хочется бродить голыми ногами по пашне, ковырять поднятые плугом пласты, а ночевать в грачовнике.

— Тебе все смешно!

Тоня принялась синить белье и замолчала. Яков принес еще два ведра воды, натянул между столбами веревку.

В полдень Авдотья Демьяновна накормила их свежим борщом, и Тоня условилась с Яковом навестить в больнице Наташу. Всегда доброжелательная Авдотья Демьяновна завернула в узелок для Наташи гостинцы: пирожки со свежей смородиной, горсточку дешевой карамели и велела сорвать с грядки огурцов. За огурцами Тоня в огород не пошла: с той стороны, где посреди зелени темнел дощатый забор Чиликиных, в проломе стоял Корней…

Из Косогорья до города они добирались пешком. На болотцах шелушилась мелкая рябь. Неподвижно парились на солнце сонные камыши. В канавах посреди репейников и белены горели фиолетовые огни иван-чая, и белые желтоглазые ромашки прятались в пыльной придорожной траве.

Уже на половине пути их обогнала грузовая машина, — Богданенко возвращался домой с завода.

Он из кабины покосился на Якова, потом на Тоню и отвернулся.

Поднятая машиной пыль долго клубилась, оседая на серое истрескавшееся полотно дороги.

Яков помахал вслед.

— Не удостоил. Сердится!

— И зря! Значит, трудно понять, — объяснила Тоня, имея в виду недавнее собрание в клубе. — Вероятно, еще до ума не дошло.

— Дойдет, а не дойдет, так вколотят, — зло добавил Яков. — Его время прошло. У японцев есть национальная борьба, вернее, способы самозащиты, — дзю-до, что обозначает «победа умом». Так вот, в наше теперешнее время можно побеждать только умом, но не силой. Сила теперь вложена в машины, а они подчинены уму.

— Кроме Косогорья.

— Косогорье — это всего лишь окраина. Дойдет и до нас. Тут доживают остатки. Я говорю о технике. Но даже Богданенко мечтает построить здесь крупный кирпичный завод.

— Ну да?..

— Ей-богу, мечтает! Мы все мечтаем и что-то творим, каждый по-своему. Каждому хочется оставить свой след на земле.

— Корней мне однажды сказал: «Оставим мечты поэтам и бездельникам, доклады — докладчикам! Не люблю попусту трепать языком. Кто будет жить завтра, тот все сделает для себя сам. Когда я состарюсь, мне ничего не понадобиться. Мое — сегодня!».