Владимир Монастырев - Рассказы о пластунах

— Ну, я пошел.

— Куда? — спросил Алемасов.

— В окопы. Наблюдатели донесли — немец что-то затевает.

— Было время, когда они по ночам отдыхали.

— Было, — согласился Кошунков, — научили мы их воевать круглые сутки… на свою голову.

— Научили, — усмехнулся Алемасов. — Не до сна им теперь: Волга-то во-он где, а Одер — вот он, за нашей спиной.

Они двинулись к выходу. Шура пошла вместе с ними.

— А ты осталась бы, — сказал ей Кошунков.

— Идем, идем, — ответила она, — я днем спала.

— Когда это ты успела?

— Успела.

— Вот сочиняет!

Они препирались, как школьники, и Алемасов про себя отметил эту ребячливость, которая сохранилась в них несмотря ни на что, жила где-то под спудом. «А ведь это хорошо, — думал он, шагая по травянистому склону к окопам, — значит, есть в них то чистое и светлое, что имеет человек в юности…».

Окопы занимала по-прежнему реденькая цепь пластунов: пополнение перед броском через Одер батальон получил незначительное, в бою за плацдарм оно растаяло. Алемасов заговорил с казаками, многих он знал по фамилии — ветераны, пришедшие на Одер с Кубани.

Возле ефрейтора Рябко майор задержался. Они закурили, присев в окопе и пряча цигарки в рукава.

— Жмет немец, — сказал Рябко, — в прошлую ночь соседей три раза атаковал, в эту, говорят, на нас пойдет.

Говорил ефрейтор спокойно, будто и не ему предстояло в эту ночь отбивать атаки противника. Это спокойствие, каким отличались пожилые казаки, всегда удивляло Алемасова. Сам он перед боем волновался, ощущал нервный подъем и тревогу одновременно. Научился скрывать волнение, прятать тревогу, но вот такого естественного спокойствия и даже некоторой отстраненности от предстоящего, какое было у того же ефрейтора Рябко, он не достиг.

— Немец почему ночью стал воевать? — рассуждал между тем Рябко. — А потому, что днем наши на него муху пускают, он от нее не знает, куда деваться.

Алемасов усмехнулся: метко оказал Рябко, он имел в виду нашу авиацию, которая теперь господствовала в воздухе и не давала противнику покоя. Пополнение в последнее время давали скупо, но техники было много.

Прошла по траншее, спеша куда-то, Шура. Рябко проводил ее взглядом, сказал:

— Доброволка наша. У меня дочка такая же: шустрая, беспокойная. Я ее так и зову — дочкой, а она меня батей…

Над траншеями, над холмами с редкими перелесками текла тихая, по-весеннему темная ночь. Где-то справа на темном небе изредка вспыхивали и гасли радуги трассирующих пуль. Где-то далеко — звуки выстрелов не доходили. Алемасова эта тишина тревожила: не к добру. А Рябко, подперев широкой спиной стенку окопа, привычно сидел на корточках, покуривал из рукава и неторопливо говорил:

— Не женское это дело — воевать, а что поделаешь. Такой наш век, что бабе приходится мужскую работу исполнять. Опять же без них и на войне плохо. Мало того, что мужик тебя так и не перевяжет при ранении, как женщина, она еще и слово знает, чтобы душу отогреть. И поглядеть на нее бывает приятно, и для примера не вредно: если женщина военную тягость переносит, то мужику и жаловаться грех… А с Шурой мы на досуге беседуем по душам. Я ей про свою дочку рассказываю, она про свою жизнь. Хлебнула она горюшка. Полная сирота, в неволе два года жила, всякого повидала. Последний год в Польше, у немца-колониста в работницах находилась. Кормили ее там досыта, не били. Работать заставляли много, но это, говорит, ничего, к работе можно привыкнуть. Не могла она привыкнуть, что относились к ней, как к скотине. Для этого колониста, говорит, что корова или лошадь, к примеру, что я — все одно, никакой разницы. Перестала корова доиться, он ее прирежет, выбилась из сил работница, он ее — в лагерь, откуда взял. Может, и прирезал бы, как скотиняку — хлопот меньше, — а не положено, пусть в лагере сама доходит… Вот она и говорит: очень хочется до Германии дойти, поглядеть, что же это за страна такая, где эти колонисты произрастают…

Еще часа полтора было тихо на переднем крае, и Алемасов успел побывать и у пулеметчиков, и у бронебойщиков. Потом тишина взорвалась по всей линии окопов: противник обрушил артиллерийский огонь на траншеи. Потом были три атаки. На левом фланге дело дошло до рукопашной.

Алемасов забрал автомат у раненого казака и палил в ночь, при свете ракет бил прицельно по темным фигурам, поднимавшимся из лощины к траншеям.

Комбата он увидел на рассвете, когда немцы попритихли и ночной бой исходил вялой перестрелкой. Кошунков опять был гол до пояса, и Шура его перевязывала. На этот раз он предупредил вопрос Алемасова.

— Лопнул, — сказал он с нервным смешком. — Чирий лопнул — так легко стало, будто заново на свет народился.

Сбивая немецкие заслоны, наши войска двигались на запад, и уже виден был конец войны, и на дорогах обозы шли днем, не опасаясь вражеской авиации, не маскировались, не рассредоточивались. Иногда вдруг возникал в небе «мессер», но тотчас, будто они того и ждали, бросались на него советские истребители. А не было истребителей, зенитчики открывали огонь и глядишь — уже задымил «мессер», валится на крыло и камнем летит к земле. Научились за четыре года воевать, и все теперь, в эти весенние дни, удавалось, получалось лихо.

Алемасов двигался с батальонами — то в одном поживет пару дней, то в другом. Как-то днем сидели они с Кошунковым на берегу неказистой речушки, ждали, когда подойдет кухня. Тут же, выбрав места посуше, грелись на солнышке пластуны. Чуть поодаль раскинулся чей-то обоз — машины, подводы, тягачи. На новеньком, еще пахнущем смолой мосту сидели двое солдат, свесив в воду лески.

— Умеют люди от войны отвлекаться, — сказал Алемасов, глядя на рыболовов.

— Лопухи, — не одобрил Кошунков, — пришли в Германию рыбку ловить. На крючок.

— А что плохого? — удивилась Шура.

— Фашисты у нас не так ловили. Гранату в пруд — шарах — и вся рыба пузом кверху.

— Значит, и нам надо гранаты в пруды кидать? — опросил Алемасов.

— А что? И кидать. Чтобы запомнили и детям своим заказали на восток войной ходить.

— Это ты зря, Кошунков, — сказал Алемасов. — Это уже будет слепая месть.

— Правильно, месть. Я знаю твердо: отомсти за поруганную землю родную, убей немца!

— Убей того, кто с оружием пришел на нашу землю. А ты — рыбу глушить.

— Око за око…

— Они стариков и детей расстреливали!

— Они — расстреливали. Я сейчас не об этом… Зачем брать крайности?

— Вот и я говорю — не надо доходить до крайностей, — усмехнулся Алемасов. И повернулся к Шуре. — А ты как думаешь?

Она пожала плечами.

— Я все ждала, когда мы в Германию войдем, очень хотелось поглядеть, какие же они у себя дома, немцы. Вижу — напуганные.

— Это они сейчас напуганные, — сказал Кошунков, — а когда наши, яйки-млеко жрали, не боялись. И когда русские девчата у них за рабочую скотину были, тоже испуг их не брал.