Владимир Монастырев - Рассказы о пластунах

Возвращаясь из частей в редакцию, Николай задерживался в Леопшютце и добывал какие-нибудь трофеи. Один раз он подсел к секретарю, огляделся и, убедившись, что поблизости никого нет, достал из кармана сложенный вчетверо лист плотной бумаги. Развернул и, не выпуская из рук, показал Мише.

— Ну и что? — спросил Миша.

— Будто не интересуешься, — усмехнулся лейтенант. Тусклые глаза его масляно поблескивали.

— Из книги вырвал? — в голосе Миши была скорбь.

— Ну, вырвал.

— Зря книгу испортил. Это — Рубенс, «Персей и Андромеда». Оригинал висит в Ленинградском Эрмитаже. Для всеобщего обозрения.

— Ну да? — недоверчиво произнес Николай.

— Сам видел. — Миша вздохнул и отвернулся. — Картинку эту можешь повесить над своей кроватью. Я возражать не буду.

— Не купишь, не дурней тебя, — Николай свернул репродукцию и положил в карман.

Миша подошел к окну. Дом принадлежал, видимо, зажиточному хозяину. На большом дворе добротные хлев и конюшня, стены дома непомерной толщины, окна, как бойницы. В комнатах пузатая мебель, со стен топорщат прусские усы несколько поколений сельских богатеев, коренастых, тупых, жестоких.

Миша несколько раз пытался открыть окно во двор и все безрезультатно. Сейчас он сделал еще одну попытку. То ли злости у него прибавилось, то ли в комнате была очень уж душно и хмуро, только на этот раз рама с треском распахнулась и в глаза ударил слепящий блеск весенних луж, а в горле запершило от весеннего воздуха, от острой смеси запахов тающего снега, навоза, парующей земли.

Раздражение и злость на литсотрудника прошли у Миши.

— Николай, — позвал он, — пойди-ка сюда.

Николай подошел.

— Посмотри, — пригласил Миша, — какая прелесть. Весна!

Лейтенант выглянул в окно, сморщил нос.

— Грязища во дворе, — сказал он, — сапоги что чистишь, что не чистишь — одинаково.

Несколько дней спустя Николай снова отправился в батальоны и вернулся с громоздким чемоданом. Добрую часть пути он тащил ношу на себе, взмок и ввалился в комнату совершенно измочаленный. Не раздеваясь, упал на кровать, полежал минут пятнадцать, раскинув руки, потом как встрепанный вскочил и принялся за чемодан.

Секретарь молча наблюдал за ним из-за своего стола.

Николай открыл чемодан и один за другим стал вынимать из него жилетки. Каждую он встряхивал, распяливал на руках и, оглядев с одной и с другой стороны, аккуратно клал на кровать. При этом считал вслух:

— Одна… две… три…

Жилетки были разноцветные — белые, черные, малиновые, цвета морской воды и яичного желтка, сиреневые и розовые, в синюю крапинку. Чемодан жилетов, тридцать три штуки.

Положив на кровать тридцать третий жилет, Николай победно посмотрел на секретаря.

— Видал?

— Как во сне, — сказал Миша. — На кой черт тебе столько жилеток?

— Зашью в посылку и отправлю домой, — ответил Николай. — Кончится война, вернусь в Архангельск и каждый день буду надевать новую жилетку.

— Завьешься и будешь, таким образом, курчавым, — добавил Миша.

— Ну и что? — Николай снисходительно улыбался, он был настроен добродушно.

— Балда ты, вот что, — Миша выбрался из-за стола. — Кретин и мерзавец…

Миша накалялся с устрашающей быстротой. Сжав кулаки, он двинулся на литработника.

— Но-но, — почему-то шепотом произнес Николай, — не очень-то.

— Люди на передовой кровью умываются, а он жилетки собирает, — Миша медленно шел на Николая, тот медленно пятился. — Тридцать три штуки…

Секретарь сделал широкий шаг и оказался возле груды жилетов, схватил их в охапку и бросился к окну. Прежде чем Николай сообразил, что же он собирается делать, Миша ударом ноги распахнул окно и швырнул жилеты во двор. Ветер подхватил их, они вспорхнули птицами и беззвучно разлетелись по навозным лужам.

— Что делаешь, что делаешь?! — Николай обрел наконец дар речи. Он кинулся на секретаря с явным намерением стереть его в порошок. Но — в эту минуту в комнате появился редактор, и лейтенант замер на полпути.

Редактор подошел к кровати, двумя пальцами поднял два жилета, которые не попали в руки секретаря, пронес их до окна и кинул во двор. Все это он проделал молча. Молча же дважды ударил ладонь о ладонь, отряхивая жилетный прах, и вышел.

Николай поник и больше не кидался на секретаря. Потухшим взором смотрел он через окно во двор. А по двору в это время с деловитым видом расхаживал Петро Дмитрусев. Он мог бы и обойти в разных местах лежавшие жилеты, но не обходил, безжалостно попирая грязными сапогами. И каждый раз, когда сапог печатника опускался на жилет, губы Николая вздрагивали, и казалось, вот-вот издаст он скорбный и негодующий вопль.

После этой истории Николай оставался в редакции не очень долго. О нем иногда потом вспоминали, собираясь в типографских машинах, пожалуй, не столько о нем, сколько о цветных жилетках, которым так и не суждено было поразить воображение архангелогородцев.

Школу Василий Прохоров окончил, как шутя говорили курсанты, по первому разряду — ему присвоили звание сержанта. Но с назначением его постигла неудача, так, по крайней мере, полагал сам Прохоров. Назначили его командиром отделения в карантин.

Василий позавидовал товарищам, идущим на отделения в роты, — там они будут работать с солдатами, а в карантине кто? Младенцы, которых надо учить, как заправлять гимнастерку и навертывать портянки.

С тяжелым чувством пришел Прохоров последний раз в школу, чтобы забрать из тумбочки свои вещи и перенести их на новое место. В казарме никого не было, только дневальный, еще не аттестованный курсант из третьего взвода, стоял у дверей под щитом со школьной документацией. Он козырнул Василию и покосился на его погоны. Прохоров тоже отдал честь и не удержался от довольной улыбки. Чтобы дневальный не заметил ее, сержант быстро прошел в спальню. Тут он, согнав с лица улыбку, тихо постоял у своей койки, медленно оглядел комнату, в которой не только каждый плакат на стене, но и каждая трещина в штукатурке были знакомы. Потом открыл тумбочку, достал стопку книг, мыльницу, зубную щетку и порошок. Завернув все это в принесенную с собой газету, Прохоров еще раз оглядел комнату, привычную, обжитую, ставшую родной за год жизни в ней, и ему стало жаль, что кончилось его учение в школе, что он уже не придет сюда после занятий. Вспомнил Василий и о своем неудачном назначении, помрачнел, вздохнул и пошел к выходу.

На лестничной площадке, перед зеркалом, Прохоров задержался — скользнул взглядом по аккуратной шинели: она сидела, как влитая, без единой складочки, с удовольствием посмотрел на новенькие погоны с четкими белыми лычками, потом вгляделся в лицо. Худощавое, смуглое, с дубленной ветрами и солнцем кожей, оно было куда лучше, чем год назад. Тогда оно удручало Василия своей округлостью, неопределенностью и девичьим румянцем. Старший брат дома называл его «светилом», намекая на форму и цвет физиономии. Посмотрел бы он теперь! Только вот во взгляде суровости маловато. Прохоров сдвинул брови, и между ними легла прямая, резкая складочка. «Так лучше», — решил он.