Михаил Соколов - Искры

Вскоре раздался оглушительный рев гудка.

На работу встали девчата ночной смены, и Ольга пошла домой Шла рядом с Леоном и мучительно думала о том, почему вдруг он вспомнил о ней и не постеснялся зайти. Скучно ли ему стало, или дело какое есть — не понять. Одно было ясно Ольге: зря, совсем зря она сердилась на Леона и — как сказать? — быть может, сама повинна в том, что он как-то отдалился от нее. Она вспомнила слова долговязой подруги и усмехнулась. «Да, хороший Леон. Мой Леон… Если не сейчас, то когда-нибудь, а все равно будет мой, мой!» — радостно думала Ольга.

Леон заметил ее улыбку, спросил:

— Ты о чем-то, должно, хорошем думаешь, что смеешься.

Ольга вызывающе посмотрела в глаза ему, ответила звонко, задорно:

— Думаю…

— Значит, о хорошем думаешь, раз смеешься.

— О хорошем.

Леон чувствовал: Ольга рада, что они опять идут вместе, и поймал себя на мысли, что и ему приятно идти рядом с ней. Он взял ее за руку и рассказал о своем разговоре с Ткаченко.

Дома Леон умылся, переоделся и сел на скамейку. Жена Ивана Гордеича, Дементьевна, налила ему борща в глиняную зеленую чашку, положила несколько ломтиков черствого, слегка цвелого хлеба, но Леон не ел, а думал об Ольге. Как ему вести себя с ней? «Сказать про Алену, про то, что я думаю жениться, — неловко. Не говорить — тоже нехорошо», — рассуждал он, не зная, как поступить.

Думы его нарушила Дементьевна:

— И об чем ты закручинился? Ешь, а то борщ остыл.

Она сидела на скамейке, разминала в чугуне гнилую вареную картошку, и от этого в комнате был такой запах, что Леону и есть расхотелось. Искоса посмотрев на старинный чепец на голове хозяйки, он подумал: «Суетится, как будто у нее целый двор скотины. А у самой коровенка да кабан — и все хозяйство». И ответил, садясь за стол:

— Жениться думаю, мамаша.

Дементьевна живо поинтересовалась:

— Уж не на Ольге ли, случаем? Я сама все хочу тебя надоумить, да не посмею, истинный господь. А уж невеста — тебе под стать.

Иван Гордеич тихо сидел под образами и, водрузив очки на большой нос, сосредоточенно читал, не обращая внимания на разговоры жены и харчевника. Но, когда Леон сел за стол не перекрестившись, он мягко упрекнул его:

— Э-э, вот это уж не по-моему! Перед едой надо молиться, сынок.

— Я тоже приметила, — тотчас подхватила Дементьевна, — ленится руку поднять, богу молитву сотворить.

— Это вам так кажется, мамаша, — усмехнулся Леон.

Иван Гордеич внимательно посмотрел на него поверх очков. Он был человеком грамотным, любил читать про «жития святых» и, когда читал, требовал, чтобы в хате была тишина, чтобы Дементьевна не занималась стряпней, а слушала святое слово. Но сейчас Дементьевне было не до этого, потому что во дворе у порога визжал кабан, и Иван Гордеич читал про себя.

Обед у Горбовых состоял из борща, заправленного салом, и вареной на завтрак и теперь поджаренной картошки. Но сегодня Дементьевна подала и квашеного молока, и Леон был доволен обедом. Когда он встал из-за стола, Иван Гордеич опять заметил, что он только помахал рукой у лица, как, бы крестясь, и спросил:

— Леон, ты не хочешь послушать про жития святых отцов? Вот Дементьевна управится, я буду вслух читать. Да и побеседовать мне хотелось с тобой.

— Беседовать можно, но не сейчас, — ответил Леон и взял книжку, которую принес из библиотеки.

— Ну, бог с тобой, если не хочешь, — с обидой промолвил Иван Гордеич.

В хату несмело вошел невысокий человек в рабочей одежде и старом казацком картузе. Леон взглянул на худое его лицо, на словно подсиненные углем впалые глаза и встал.

— Степан Артемыч? — неуверенно спросил он, идя навстречу гостю.

— Был когда-то Степан Артемыч, а нынче… — убито заговорил Вострокнутов. — Из хутора меня выжили.

Иван Гордеич сделал знак Дементьевне, чтобы она прекратила свое занятие. Дементьевна вынесла кабану месиво, потом помыла руки и принялась готовить чай.

Степан рассказал о себе, о том, как мытарствовал в Югоринске в поисках работы, как семья питалась объедками из харчевни, и невесело закончил:

— …Ну и довелось вот теперь уголь в завод возить — в супрягу тут вступил с одним человеком.

Иван Гордеич слушал его рассказ и переглядывался с приунывшей Дементьевной, а потом спрятал книгу.

Леон молча курил. Рассказ Вострокнутова всколыхнул думы о Кундрючевке, о горькой жизни отца, о постановлении атамана, и в груди Леона вновь поднялась обида на судьбу, на власть и богатеев. Ничего утешительного не мог он посоветовать бывшему своему соседу и только сказал:

— И тебя, значит, выжили!

— Выжили, живоглоты, креста на них нет, — мрачно отозвался Степан и продолжал: — Так что решил тут настраивать жизнь. Манна тут с неба не падает, как я поглядел, да нам и в хуторе ее в рот не клали. Оно, как говорится, везде хорошо, где нас нет.

— И правда, истинный господь, — вмешалась Дементьевна. — Повсюду оно одинаково. Это как за белым куском по свету гоняться — так и ног не хватит. Как-нибудь проживете, господь не обидит.

— И не праведное это дело — роптать на судьбу, — густым басом поддержал ее Иван Гордеич.

Леон недружелюбно посмотрел на него, на его пышную бороду и хотел сказать: «Коснулось бы тебя, не то запел бы, праведник», но смолчал.

— Про Алену ничего не слышал? — неожиданно спросил Степан.

Леон смутился, не зная, что ответить, а Дементьевна переглянулась с Иваном Гордеичем и понимающе качнула головой.

— У Яшки она сейчас, — ответил Леон, не подымая глаз, и, не желая продолжать этот разговор, сказал: — Ничего, Степан Артемыч, на заводе тебе хуже не будет. Тут народ мастеровой, дружный. Пусть Загорулька жиреет, может лопнет когда-нибудь.

Степан горько усмехнулся:

— Только и надежды осталось…

Утром следующего дня по дороге на завод Леон попросил Ивана Гордеича устроить Степана в какой-нибудь цех.

— А он богу молится или, как ты, непутевый?

— Молится… Он казак, человек набожный.

— Казаки теперь тоже не все набожные. Ну, да ладно, поспрашиваю кой у кого.

В цех Леон пришел невеселый. Разговор со Степаном пробудил старую обиду на судьбу, на Загорулькина и атамана Калину. «А я хочу породниться с ним, с Загорулькиным», — подумал он, и впервые что-то неприятное проснулось в его душе, и на какой-то миг он увидел: Алена будто уходит от него и становится далекой, далекой…

Молча, ни с кем не поздоровавшись, он повесил в одежный ящик узелок с печеной картошкой и малосольными огурцами, что дала ему Дементьевна на обед, снял пиджак и заметил: клещей в ящике не было, а без них нельзя работать за подручного, как они условились с Ткаченко.

— Кто взял мои клещи? — крикнул он стоявшим неподалеку вальцовщикам, но те не слышали его.