Михаил Соколов - Искры

— Я тебя могу так ударить, случаем, что ты богу душу отдашь.

Дед Струков рассмеялся.

— Ты? Меня? Ох, язви те! А ты забыл, как я тебя стукнул по молодости и как ты повалился от моего удара, как все одно дрючок?

— То но молодости было, и пьяный я тогда был. А трезвого ты меня не трожь. Раз ударю — и кончится твоя жизнь.

Маленький, юркий дед Струков погладил свою серебристую бородку, степенно сказал:

— Ну, по молодости или по дурости было — это мне не интересно. Мне интересно, чтобы ты был сегодня на кулачках.

Иван Гордеич плюнул с досады.

— Да пропади они пропадом, твои кулачки! Вот повернусь сейчас и уйду… Детвора будет растравлять пожилых дураков, а я должен смотреть на них, как олух, — возмущался он, но покорно шел за дедом Струковым, и тот удовлетворенно посмеивался. Наконец Иван Гордеич примирительно сказал: — Ну ладно уж, последний раз тебя слушаю. Обманешь — кончится наша дружба.

— Не обману, язви те, иди только. Я, — настороженно оглянулся дед Струков, — как политический человек тебе толкую: нынче кулачки будут не простые — особенные. И ты иди и помалкивай и не дергай мои жилы.

Они приблизились к огромной толпе празднично одетых рабочих и увидели, что подростки уже сгруппировались и стояли двумя лагерями, шумно споря и ожидая сигнала старших.

Леон сказал Рюмину:

— Человек пятьсот уже собралось. Может, будем начинать, пока полиции нет?

— По-моему, лучше подождать немного, — ответил Рюмин. — Смотри, народ все идет и идет.

О кулачном бое в поселках и в городе говорили уже много дней. Югоринский комитет решил использовать скопление народа и дал указание цеховым организаторам приглашать рабочих на кулачки. И вот сегодня вся заводская социал-демократическая организация пришла на место боя. Но мало кто знал о том, ради чего велено приходить сюда социал-демократам.

К двум часам дня за поселком собралось более двух тысяч рабочих. И когда подростки уже хотели начинать драчку — затравку, над толпой поднялся Лавренев и резким, звонким голосом сказал:

— Товарищи рабочие! Сегодня должны состояться первые весенние кулачки. Каждый год мы являемся свидетелями этого дикого зрелища…

Толпа притихла, зашевелилась, и каждый направился поближе к Лавреневу, прислушиваясь к его словам. Бесхлебнов, Ткаченко, Ермолаич незаметно пустили вверх листовки. Как белые чайки, они взвились над толпой и разлетелись по сторонам. Их ловили и тут же читали, и со всех сторон слышались одобрительные голоса:

— Ай, да и ловко придумали! Вот так «кулачки»!

— И скажи, как они всюду поспевают и как хитро делают] Смотри, сколько «ласточек». Тыщи!

Иван Гордеич машинально взял листовку, пробежал ее торопливым взглядом и так посмотрел на деда Струкова, будто одним взглядом хотел свалить его с ног.

— Это потому ты и морочил мне голову? «Особенные». А нет, чтобы по-соседски сказать про особенность эту.

Дед Струков лукаво усмехнулся, ответил:

— Не мог. Не имел прав. В другой раз спрошу, разрешения, чтобы сделать для тебя вроде скидку на твою несознательность.

Иван Гордеич зашарил по карманам, ища очки, чтобы прочитать листовку, но очков при нем не было, и он сердито сказал деду Струкову:

— Холера лысая… Из-за тебя и очки не захватил. Ну и сказал бы, что так, мол, и так будет и надо очки при себе иметь.

Дед Струков важно ответил:

— Не имел прав. Это политическая тайна.

— Тайна… Да я, может, больше тебя тайн таких знаю кое от кого!

Тут дед Струков гордо выпрямился, высокомерно посмотрел на него и сказал:

— Ты? Больше меня? Да ты революционный юноша напротив меня, язви те! Он больше меня знает! Мелко плавал ты, брат, больше меня знать. Дай сюда листовку, я покажу, что такое дед Струков, язви те… — и, взяв у Ивана Гордеича листовку, громко стал читать: — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!..» Понимаешь ты, что это такое? Ничего ты не понимаешь, потому я вот еле дотащил сюда тебя, где это соединение всех нас, рабочих, будет, — наставительно проговорил он и продолжал: — «Товарищи, сегодня рабочие России, как и рабочие всех стран, празднуют свой пролетарский праздник — Первое мая».

— Так выходит, это ты ничего не понимаешь, что оно к чему сегодня, раз кликал меня на кулачки, — прервал его Иван Гордеич.

— Не мешай, — отмахнулся дед Струков. — «…Сегодня мы, по примеру всего пролетариата России, собрались здесь для того, чтобы еще больше сплотить наши силы и заявить: мы требуем немедленного созыва Учредительного собрания и провозглашения республики…» Вот зачем шел сюда дед Струков и тебя звал, борода. Республику требовать! — торжественно сказал дед Струков и отдал листовку Ивану Гордеичу.

— Эй, бороды! Угомонитесь, бога ради, и не мешайте слушать! — крикнули сзади.

Иван Гордеич оторвал взгляд от листовки и увидел Леона.

— Лева говорит! Да откуда же он взялся? — обрадованно воскликнул он и пошел в толпу, расталкивая людей.

Леон стоял в расщелине меж двух стволов дикой яблони и с жаром говорил:

— Япония уже вывела из строя больше половины трехсоттысячной русской маньчжурской армии. Теперь Япония за два дня потопила в Цусимском проливе и взяла в плен семнадцать кораблей из двадцати двух, которые адмирал Рожественский вел из Балтийского моря два месяца. Погиб флот, стоящий четыреста миллионов рублей. Погибли и взяты в плен пятнадцать тысяч русских моряков, и сам Рожественский со своим помощником Небогатовым оказались в плену. Порт-Артур, Мукден, Цусима — самые позорные страницы всей истории русского самодержавия. И недаром заграничные газеты вдруг заговорили об обязанности царя «заключить мир и преобразовать свои военные силы», недаром капиталистическая Европа вздыхает по поводу неудач русского царя. Они…

В это время из-за бугра показались всадники и устремились к толпе.

— Товарищи, сюда скачут казаки. Не расходитесь. Сейчас начнутся кулачки! — крикнул Леон и спрыгнул на землю.

Подростки, засучив рукава, тотчас же разбились на две стенки и двинулись в бой.

Казаки подъехали к толпе и остановились. Урядник недоуменно сказал:

— Выходит, как есть кулачки, а говорили — маевка.

— И какой только черт натравляет нас на народ, я б хотел знать? — зло проговорил Пахом.

— И на самом деле. Будто мы для того и служим, чтобы людей стращать.

— Пахом, три наряда вне очереди!..

— А пошел ты, урядник!.. — выругался Пахом.

Когда казаки уехали, кулачки прекратились, и Леон продолжал свою речь. Потом над толпой взметнулось красное полотнище, второе…

Митинги в балке закончились только к вечеру.

Поздно вечером Леон вернулся на свою квартиру. В низкой, пахнущей глиной и кизячным дымом землянке он застал Ермолаича и Данилу Подгорного. Они сидели возле печки, чадили цыгарками и рассказывали каждый о своем горе.