Михаил Соколов - Искры

Леон сказал Лавреневу:

— Вот этим он и вербует себе сторонников… «Революционное самоуправление», «рабочие агитационные комитеты», «революционные депутаты»…

— Но его слушают!

— В том-то и беда, что слушают. Поэтому он и является не просто противником, а опасным противником.

Леон стоял возле трибуны и смотрел на запруженную народом площадь. Никогда еще не видел Югоринск такого скопления людей, и Леону никогда еще не приходилось выступать перед такой массой народа.

— Давай перенесем трибуну в гущу рабочих и сами будем руководить митингом, — сказал он Ткаченко.

Ткаченко подождал, пока Ряшин кончит речь, взял огромный ящик-помост и, подняв его, понес на середину площади.

И полились с трибуны речи — горячие, страстные.

Лавренев, сняв фуражку и сжав ее в кулаке, резко взмахивал рукой, стараясь передать всю непререкаемую силу боевых лозунгов партии:

— Не агитационные комитеты нам нужны, а боевые дружины! Не органы революционного самоуправления, а органы вооруженной борьбы! Вооружение народа — вот что является главным для победы революции над самодержавием!

— Вот это дает!

— Молодец! Бьет в самую точку! — говорили в рядах демонстрантов.

— Ах, какие они неспокойные, эти рабочие! И этого им мало, конституции! — вздохнула какая-то дама в большой черной шляпе.

После митинга Леон и Ряшин зашли в чайную «Общества трезвости», осмотрели просторное помещение и заявили администрации, что здесь будет помещаться Совет.

Администратор был заводской и обещал переговорить с дирекцией завода, но Леон сказал:

— Мы требуем от имени Совета депутатов рабочих, а не просим дирекцию… Приготовьте помещение для заседаний: столы уберите, стулья расставьте рядами, царские портреты долой.

Он говорил решительно, и растерявшийся администратор согласился все сделать.

Ряшин сказал, когда они вышли на улицу.

— Интересные дела начинаются. Совет — стачечный орган, а на нас уже смотрят, как на власть.

— Погоди, еще не то будет, — ответил Леон.

Домой он пришел поздно и увидел человека, расхаживающего возле крыльца.

— Фу-у, явился наконец! Я тут совсем закоченел. Сколько же можно ходить? — встретил он Леона недовольным ворчанием.

— А-а, дружок дорогой приехал! — радостно проговорил Леон, узнав Федьку. — Ну, здравствуй! Долго ждал?

— С полдня.

Когда вошли в дом и засветили огонь, Федька с притворным любопытством посмотрел в горницу, в спальню и пожал плечами.

— Холостяком живешь, что ли;

— Почти что, — ответил Леон.

— Да-а, — протянул Федька. — На хуторе она, у отца.

— На хуторе? — удивился Леон. — А я жду ее от Яшки.

Федька снял шапку, полушубок, повесил их на вешалку, потом подошел к печке, потер руки над плитой.

— Вряд ли дождешься, — хмуро проговорил он. — Старый Загорулька так и сказал: «Нечего ей там больше делать. Желает Леон по-хорошему жить — пусть бросает тот чертячий завод и переезжает на хутор. А нет — пусть один, как бирюк, там скитается по чужим хатам, потому, говорит, дом я продам…» Гм. А печь не топилась, что ли? — пощупал он плиту и разочарованно произнес: — Ну, брат, такое хозяйство мне не нравится. Где у тебя уголь, дрова и все такое?

В полночь они сидели за столом и ели картошку в мундире с солеными огурцами. Федька уже знал о манифесте и расспрашивал, что за свобода вышла. Леон отвечал вяло, о чем-то думал, и Федька наконец сказал:

— Вижу, тебе не до этого. Тогда давай поговорим по-семейному. Батя получил твое письмо и велел мне спросить: ты сам-то согласен жить с Аленой? Если мы выпроводим ее оттуда, ты примешь ее? Говори прямо, как душа велит, тут нечего слова придумывать.

Прислонив голову к стене, Леон смотрел через открытую дверь в темноту спальни. Услышав вопрос Федьки, он неожиданно для самого себя ответил:

— Пусть едет. Приму.

Федька удовлетворенно кивнул головой и стал рассказывать хуторские новости. Сообщил, что Степан Вострокнутов вернулся с фронта георгиевским кавалером и Загорулькин вернул ему землю. Потом рассказал о том, что мужики соседнего с Кундрючевкой хутора хотели сделать общественную запашку помещичьей земли, да Калина послал казаков, и они разогнали мужиков.

— Словом, много новостей, до утра не расскажешь. Я приехал посоветоваться с тобой, как с рабочим и политическим человеком: мы хотим захватить землю старого пана и поделить ее между собой. Как ты думаешь, можно делить или подождать?

Леон посоветовал создать революционный крестьянский комитет и действовать смело, решительно.

На первое открытое заседание Совета народу пришло, как на праздник. Тут были рабочие, служащие завода, мастера, чиновники и просто любопытные, так что здание чайной не могло вместить всех желающих посмотреть на заседание депутатов рабочих.

Возле чайной, на скамье, одиноко сидел городовой. Рабочие то и дело бросали ему колкие замечания:

— Скучно небось, ваше благородие?

— Шел бы в пивную, может там драться кто вздумает. А, вашблагородь?

Городовой молчал и, как рак, шевелил усами.

В здании чайной негде было шагу ступить. Леон протиснулся к ряду сдвинутых столиков, бросил взгляд на графин с водой, на висевшие над дверьми тяжелые портьеры цвета бордо и усмехнулся.

— Постарался администратор! Как в городской управе, — сказал он Лавреневу.

Леону не впервые было говорить на собраниях, и тем не менее он волновался. Что-то большое, значительное предстояло ему, всем присутствующим решать здесь, в этом здании, а не только разрабатывать требования Суханову.

«Не могу говорить! Все тело дрожит почему-то. Что же это такое на самом деле творится? Собралось столько народу, а властей нет… Фу-у!..» — вздохнул он и наконец поднял руку. Подождав, пока шум унялся, он перевел дыхание и взволнованно, отчетливо сказал:

— Товарищи, заседание Югоринского совета депутатов рабочих считаю открытым…

— Завода, а не города! — подсказал ему Ряшин, но его слова потонули в шуме голосов.

— Ура-а рабочему Совету!

— Да здравствует победа рабочих! — кричали всюду.

— Леон, ты обмолвился, — опять сказал Ряшин.

— Ну и что ж? Пусть будет так, как я обмолвился, — ответил Леон.

Обсуждение требований началось сразу с вопроса о том, оставлять ли в доменных печах «козлов», или следует выдуть их, выпустить чугун. И тут разгорелись споры. Одни кричали: «Закозлить их все», другие — чтобы выдуть, некоторые предлагали сначала обсудить более мелкие требования, а тогда поговорить о домнах.

— Решать будет Совет, а не все. Не давай много говорить, — шепнул Ряшин.

Леон объявил:

— Товарищи, кто хочет говорить, просите у меня слова. А так мы до утра не решим ничего.

— Ничего, решим, нам спешить некуда.