Михаил Соколов - Искры

— Неловко вроде мне, казаку, жаловаться на жизнь, да… Осточертело так жить, братцы! Какая же это жизнь? Какое это казацтво, как мои детишки по очереди в одной паре сапог бегают в школу: один нонче, другой завтра? Какая это правильность, как Нефадей и атаман жиреют, а у бедняка отымают последнее — чи за налоги там, чи за долги. Опостылела такая жизнь! Душа болит смотреть, как оно все в ней делается и какие измывательства строят они над людьми. Хоть бы тот Загорулькин… Вот тебе, Гаврилыч, жалко чужого человека, какого убило в шахте — прошлый раз говорил. А мне, думаешь, не жалко Игната или вот Ермолаича? Рази я слепой, не вижу, как они мучаются и с каким трудом кусок хлеба семейству добывают? А, да чего там толковать! — Он раздраженно махнул рукой и, отойдя к двери, прислонился к темному косяку.

Все молчали и только дымили цыгарками. Чургин медленно прошелся по хате, погасил о блюдечко окурок папиросы.

— Так тебе, говоришь, надоела такая жизнь? — обратился он к Степану, не теряя ровного, спокойного тона. — И мне надоела, и тестю, и Ермолаичу…

— Уж надоела так надоела, — подтвердил Ермолаич. — Лаптей одних стоптал по Расее возов десять не менее.

Чургин заметил на земле опавший пурпурный цветок розы, поднял его и, понюхав, продолжал:

— Ну, а что ж делать теперь, Степан Артемыч? Может, соберемся и все гуртом в плесо? А там, быть может, и еще такие найдутся, — очень трогательно получится! То-то поплачут о нас Загорулькины или мой хозяин шахты, достопочтенный купец Шухов!

— Скажут, царствие небесное дуракам грешным, — заключил Ермолаич.

Чургин шевельнул бровями, заговорил строгим, грубоватым голосом:

— Они о нас никогда не жалели и жалеть не будут, Артемыч. Они знают, что завтра найдутся другие, которые будут работать на них в шахтах и на полях… Нет, не стоит умирать раньше времени. Надо бороться за лучшую жизнь и всем сообща.

— Так это ж придется опять как при Пугачеве… — Степан замялся, развел руками. — Чи я, может, не допойму?

— Нет, ты правильно понимаешь: для этого придется сбросить с нашей шеи и загорулькиных разных, и атаманов во всех чинах, да и всех повыше.

Степан остановился посреди комнаты, вопросительно посмотрел на Ермолаича, на Игната Сысоича.

— За эти дела они, пожалуй, того, братцы, — тихо промолвил он и пальцем обвел вокруг шеи.

— А уж там видать будет, кто кого, — жестко сказал Чургин. — Нас-то побольше.

Леон был в степи. На своем загоне делать ему было нечего: на лошади работал Игнат Сысоич, и он нанялся к отцу Акиму. Батюшка недостатка в хлебе не имел, но за доброе зерно купцы платили хорошие деньги, чего же ради упускать из рук лишнюю копейку? И отец Аким не упускал: недавно занявшись хозяйством, он имел уже пять пар быков, две пары лошадей и с помощью работников вполне управлялся с двадцатью десятинами посева. Иногда ему помогали и миряне: надо перевенчать кого, — уж отец Аким определенно знал, что много ли, мало, а десятину хороший жених вспашет ему непременно; ежели крестить кого предвиделось — толика с родителя понижалась до полдесятины. Лишь похороны никакой особенной пользы не приносили, и потому отец Аким не любил, когда умирали люди: от живых было больше пользы. Но не всегда во-время подходили крестины и свадьбы, и поднимать зябь чаще всего приходилось отцу Акиму силами поденных работников.

Леон пахал за шесть гривен в день. Лошади у попа были хорошие и погонять их днем было не нужно, но зато сам отец Аким любил погонять своих батраков и требовал, чтобы работные люди не думали, что день кончается, когда заходит солнце, а имели в виду, что еще есть луна и при ней трудолюбивый человек может продолжать работу в поле.

И Леон продолжал пахать. Ночь действительно была лунная и не холодная, однако лошади отца Акима к вечеру устали, тянули плуг недружно, а когда солнце закатилось — они и вовсе начали останавливаться. Леон рвал руками траву и давал лошадям немного полакомиться, — овес батюшка экономил.

— Ну, пошли, Рыжик, Грач, еще один-два круга сделаем, поднатужьтесь, — ласково говорил, и сам поднатуживался, что было силы подталкивал плуг. Подталкивал, спотыкался о глыбы тяжелой сырой земли и все подбадривал лошадей: — Веселей, веселей, Рыжик, в борозду, Грач!

Лошади напрягались так, что головы их едва не касались земли, шли тяжелым ровным шагом, тяжко дышали, а от плуга отваливались все новые, сверкающие на лунном свету глыбы земли, ложились на ребро и, поворочавшись, словно ложась поудобней, застывали в неподвижности.

Только к полуночи он, еле волоча ноги, доплелся домой.

Марья затворила ставни, однако сквозь щели виднелся свет. Леон, заметив его, удивленно заглянул в щелку, не зять ли приехал? Увидев Чургина, он обрадовался, быстро вошел в хату и остановился на пороге.

В горнице было так накурено, что лампа стояла, как в тумане, и от этого свет ее был не белый, а неприятно красноватый. От табачного дыма резало в глазах. На скамье и табуретах возле стола сидели Игнат Сысоич с Марьей, Степан Вострокнутов и Ермолаич.

За столом, посредине, расположился Чургин и что-то карандашом писал в карманной книжке.

Игнат Сысоич медленно, виновато, как перед Судом, выкладывал:

— Пшенички пудов полтораста… Пудов семьдесят ячменька, а жита… — он посмотрел на Марью вопросительно.

— Пудов шестьдесят, — подсказала Марья.

— Пудов шестьдесят клади.

Чургин записал в книжку, хотел что-то спросить у тестя, но заметил Леона.

— А-а, новый работник отца Акима… Проходи сюда, ты нужен нам.

Леон поздоровался и вышел в переднюю, чтобы умыться и поужинать. «А батя все планует… богатеть. И что он за человек, не понимаю», — подумал он об отце.

Игнат Сысоич придвинулся ближе к Чургину, медлительно продолжал:

— Пиши так: три мешка, что говорил тебе, надо отдать Загорульке, да мешок процентов за чистосортность, записал? Фоме Максимову три мешка клади, — на харчи брал… Теперь скинь оттуда Семенов шесть мешков: три пшеницы да по полтора ячменя и жита. Записал? Тоже обществу за толоку скинь по трояку за голову, за пять овечек и корову, — казацкая толока у нас… Ну, аренду Степану пятнадцать целковых клади, спасибо ему, дай бог здоровья, — другие по двадцать пять гребут… Теперь за усадьбу облог пять копеек с квадратного сажня, за триста шестьдесят сажней.

Леон торопливо съел приготовленный матерью ужин, вошел в горницу и тоже подсел к столу.

— Сейчас. Пять на триста шестьдесят, — подсчитывал Чургин вслух, — восемнадцать рублей… Дальше?

— Девять с полтиной атаман для чего-то требовал, — пятерку, трояк и полтора целковых. Ну, вот и все, кажись. Мать, все, что ли? — крикнул Игнат Сысоич, обернувшись к раскрытой двери в прихожую.