Михаил Соколов - Искры

Рядом с ним, откинув к стене голову, сидела Алена, большими черными глазами печально глядя куда-то в безбрежную лунную даль.

— Чего ж ты молчишь? — глухо спросил Леон.

Алена не ответила. Все так же в мутную ночь смотрели ее глаза, блестели в рассеянном свете луны, точно стеклянные были.

Леон швырнул хворостину в сторону, взял Алену за руки.

— Жить же невмоготу так, Алена! Мочи нету, ты сама знаешь! — возбужденно заговорил он. Потом обнял ее, прижал к себе ее голову. — Разве мне не жалко тебя, своих? Жалко…

И хутора жалко. Но ты сама видишь: не нужен я тут. Выгнали! Эх, Аленушка-а, краса моя ненаглядная! — ласкал он ее, нежно гладя по голове. — Я б волком завыл, ежели бы жизнь считалась с нашими слезами… Не надо плакать.

— Ничего… Я немного. Я уже, — торопливо утирая глаза кончиком белой косынки, отвечала Алена. — Ты не нужен тут — это правда. Я все вижу и знаю… Но теперь и я не нужна. Мне страшно. Я пропаду тут, Лева, а я жить хочу, — дрожащими губами шептала она, заглядывая ему в глаза.

Лишь на рассвете вернулся Леон домой. Долго он сидел возле печки, потом принялся за приготовленный матерью завтрак.

Отец с матерью укладывали в сундучок необходимые вещи, вполголоса переговаривались:

— Иголку с ниткой полежи, — беспокоился Игнат Сысоич.

— А икону какую положить?

— Пантелеймона, — она маленькая.

Наскоро поев жареной картошки и выпив кружку молока, Леон встал из-за стола и сказал:

— Ну, я готов… Что вы там шепчетесь?

— Да мы… так, сынок, — запнулся Игнат Сысоич, — промежду собой, собираем тебе.

Мать тихо всхлипывала.

Прошло еще несколько минут. Игнат Сысоич стал в угол, поднял глаза на иконы.

— Попросим господа бога. Может, оглянется на нас, грешных.

Все стали в угол.

Долго и усердно молилась семья Дороховых. Отрывистыми взмахами клал Игнат Сысоич на грудь широкие кресты, шепотом взывал к Спасителю, Николаю-чудотворцу. Потом стал на колени, головой прильнул к холодной земле и все просил и просил оглянуться… смилостивиться… послать…

Смотрели со стен, из угла почерневшие лики скучными, безжизненными глазами, но не внимали этим исступленным мольбам житейским. Поднявшись с колен, Игнат Сысоич благословил Леона и хотел обратиться к нему с бодрым напутственным словом, но из груди, от самого сердца вырвались другие слова:

— Не думай, сынок, что избавиться от тебя хочу. Всех люблю я вас одинаково, детки мои родные, а ты… Одна надежда была, и та… А там и Настя уйдет, а чего мы без вас будем делать? Эх! — не выдержал он и заплакал.

Потом благословила мать, надела на шею Леона маленький серебряный крест и заплакала в голос.

На кровати склонилась на подушки Настя, и плечи ее вздрагивали.

Отвернувшись к окну, стоял Федька.

Одна за другой катились по щекам Марьи горячие слезы, падали на кофту, и никто не мог остановить их и унять материнское горе.

— Ну, хватит, люди кругом… — глухо проговорил Игнат Сысоич, когда вышли на улицу. Он шел торопливо, ссутулившись, опустив голову, точно ему было стыдно. Марья кончиком косынки то и дело касалась опухших глаз, в который раз объясняя Леону, как найти Чургиных.

— …Прямо от станции — степом и степом… Она по левую руку будет, шахта.

Редкие в этот утренний час хуторяне, здороваясь, останавливались и долго смотрели вслед семье Дороховых. По пути к провожающим присоединились несколько товарищей Леона.

Леон шел, устремив взгляд вперед, почти не замечая встречных, и, словно во мгле, проходили стороной люди, палисадники, хаты. Только Алена будто одна во всем мире стояла и смотрела на него печальными глазами.

Когда проходили мимо сгоревшего ветряка, Леон переглянулся с отцом, и оба потупили взгляды. Федька распустил мех гармошки и заиграл.

Игнат Сысоич сперва молчал, потом, как бы вспомнив что-то, сказал:

— Брось, Федя!

Но гармошка уже наполнила степь тягучей, стонущей песней, и от нее, от слез матери горло сводило спазмой.

Леон поспешил проститься с матерью и зашагал к лесу.

Скучно и сиротливо было в степи. Как ненужный старый ток, заросла она, опустела, и лишь кусты перекати-поля все убегали куда-то, к затуманенным горизонтам, по-заячьи прыгая за ветром.

Не парили теперь в голубой выси легкокрылые жаворонки, не пели они больше нескончаемых своих песен. Одни грачи-старожилы низко пролетали над землей, высматривая, где бы чем-нибудь покормиться, и степь наполнена была их тоскливым, хриплым карканьем.

Зло шумел осенний ветер в перелесках; дунет на листья и вихрем несет их в воздухе, разбрасывая по балкам-дорогам. Только с лесом еще не мог справиться; налетит на него стремительным порывом, тряхнет крайние вековые дубы и затихнет, обессиленный.

Неласково смотрело из-за облаков неяркое солнце.

Все дальше и дальше в степь уходил Леон с товарищами, все слабее доносились стонущие голоса гармошки, а Марья все шла и шла по дороге, все утирала косынкой слезы, чтобы хоть спину… хоть пятнышко родимое еще разок увидеть. Казалось, будто сердце ее материнское уносили в черный, сумрачный лес, а в груди только отзвук его остался, мучительный, ненужный…

У леса Игнат Сысоич связал сундучок и котомку, отдал Леону и, трижды поцеловав его, пошел обратно. Попрощались и ребята.

Медленно Леон вошел в лес.

Высокой, длинной стеной выстроились перед ним старики дубы вдоль просеки, угрюмые, могущественные. Обокрал их ветер, раздел до самой коры, и притихли, приуныли дубы, широко раскинув голые ветви и печально поскрипывая. Лишь верхушки их еще жили и кивали зелеными кудрями, как бы приветствуя нежданного путника.

Умолк лес, замер, словно думам человеческим не хотел мешать. Только листья все шуршали и золотистыми бабочками порхали из-под ног и, отлетев в сторону, мягко ложились на землю.

Но вот хмурые тучи раздвинулись, из-за них выглянуло солнце, и засверкал лес янтарной бахромой молоди, зарделись огненные узоры на кленах, и заиграли, затрепетали на них солнечные блики.

Оглянулся Леон и никого не увидел. Одна сорока, нахохлившись, бесприютно сидела невдалеке на высоком голом ясене.

На краю леса, в тени старых ветвистых дубов, сиротливо приютилось небольшое бревенчатое здание — станция Донецкая. Невзрачная и неуютная, была она одной из сотен ей подобных, хотя стояла на важнейшей магистрали страны, и лишь мягкая кундрючевская вода прославила ее среди машинистов, да у охотников она всегда вызывала упоительные воспоминания об удачной охоте на лесного зверя.