Александр Шмаков - Гарнизон в тайге

Друзья, оглушенные его словами, молчали.

— Да-а! — протянул Светаев.

— Чужая душа — потемки, — поддакнул Аксанов. — А все же нехорошо у тебя получилось, Николай.

— Видели, на ваших глазах свершалось, — наступал Ласточкин, — а теперь блюстителями моральной чистоты стали!

— Ну-ну! — строго и сердито произнес Светаев. — Смотри, какой храбрец! Тут наступаешь, а на заседании бюро, когда спросили в упор, как относишься к анонимке, смалодушничал, ничего не сказал о своих отношениях с Зарецкой. Струсил, выходит, а? Как страус, голову под крыло? Правильно назвал тебя комиссар донжуаном. Любишь — доказал бы там. Шкуру снимать не стали бы. Заварил кашу сам, а теперь расхлебывай ее сообща, — Федор несколько раз чиркнул спичкой о коробку, чтобы прикурить папироску с изжеванным мундштуком, но спичка сломалась от сильного нажима. — А ты думаешь, мне легко и тут не свербит? — Светаев тоже поколотил себя кулаком в грудь. — Да, я вдвойне за тебя мучаюсь, совесть моя тоже не совсем чиста. Скоро возвращается Зарецкий — прекращай все, выбрось дурь из головы.

Ласточкин вскочил, как ужаленный. Лицо его покрылось пунцовыми пятнами.

— Поздно! Не дурь в голове, Федор, — сказал он с нажимом, — а боль в сердце, поймите…

Светаев смял папироску, бросил ее в угол комнаты.

— Понять — это еще не значит простить тебя, такое не прощается. Исправляй добропорядочным поведением.

Ласточкин вскинул голову.

— Я не прошу прощения, и не вижу своего преступления Разложение семьи готовы приписать мне, а семьи-то там нет! Она давно распалась, развалилась. Зарецкие не живут семьей, а только под одной крышей, если вы хотите знать правду. Ну, вот и судите теперь меня за разложение семьи…

Он стал нервно потеребливать около бородавки на подбородке реденькие волосы, оставшиеся не выбритыми, и тоскливым взглядом обвел товарищей.

— Обстановка осложняется, — неопределенно произнес Аксанов. — Ну, а что же ты думаешь сделать, когда вернется комбат?

— Перчатку в наше время не бросают в лицо, а то я первым бросил бы ее.

— Тоже мне, купринский герой! — ехидно заметил Светаев. — Тебя серьезно спрашивает Андрей.

— Я серьезно и отвечаю, — глаза его горели. — Не прощения же мне просить.

— Шалый ты человек, Колька. У тебя язык наперед ума рыщет, — и Андрей отрешенно махнул рукой.

— Ты скажи нам начистоту, как друзьям: серьезно ли это? Надо все решить, — с жаром произнес Светаев, — а то мы закрутим это дело так, что тебе будет тошно.

Ласточкин сразу сник, понурил голову.

— Сделаю по-вашему, — и заплакал.

Когда Сигаков подходил к корпусам начсостава, в окнах уже не было огней. Ровный, густой мрак окутывал землю. «Поздно, — подумал он, — спит». Но хотелось именно сегодня передать свои мысли командиру.

Он остановился на крыльце и еще колебался. Потом поднялся по лестнице на второй этаж и настойчиво постучал.

Дверь открыл Аксанов.

— В чем дело? — с тревогой спросил он. — Почему поздно?

Аксанов отошел от двери вглубь, накинул на плечи плащ. Сигаков последний раз был у командира весной, до его поездки в отпуск, и теперь заметил, как изменилась комната. На стенах висели рамки с приготовленным холстом, какие-то наброски углем на бумаге, на столе валялись тюбики с краской, кисти, стояли флаконы с гуашью, а в углу на самодельном мольберте — незаконченная картина, которую он готовил к армейской выставке.

— Рассказывай, — попросил Аксанов.

— Я много думаю о Бурцеве.

Андрей понял, что он хочет изложить какие-то новые для него мысли, но не умеет их выразить, и заговорил сам о том, что забота о человеке, внимание к бойцу — качества, без которых не может быть чуткого командира. Он дал возможность Сигакову собраться с мыслями и высказать их полнее.

— Я тоже наблюдаю за Бурцевым. Скажу, растет парень, в комсомол принимать можно.

— Я проверял Бурцева. Хорошие знания… Завтра выход в поле, я хочу назначить его начальником рации.

— Не возражаю. Еще что? Схема непонятна? Ну, это проще…

Две головы низко склонились над картой. Аксанов наметил схему связи на отдельном листе.

— Первое положение, — пояснил он, — я нанес синим карандашом, второе — выделил красным… Скажи теперь, где лучше разместить радиостанцию?

Он вскинул лукаво прищуренные глаза на Сигакова, улыбнулся, желая этим подбодрить его, но понял, что тому трудно сразу ответить.

— Радиостанцию лучше разместить вот здесь, — Аксанов нарисовал условный значок рации на карте и просто объяснил: — Это увеличит слышимость в нашу сторону и сократит ее в направлении противника. Почему? Надо учитывать естественные препятствия для распространения волн… Смотри на карту. Мы двигаемся в юго-западном направлении. Слева от нас — кустарники и лес, справа — маленькая возвышенность. Где лучше выбрать место для рации?

Недолго думая, Сигаков ответил:

— В кустарнике… здесь хорошая маскировка…

— Верно, но для рации важна не только наземная маскировка. Надо уметь маскировать радиоволны. А для этого я на своей схеме определил место — обратный склон высоты, избежав подслушивания нашей рации…

Сигаков чуть откинул стриженую голову назад и уставился на командира.

— Непонятно, — признался он.

Тогда на бумаге возникла схема движения радиоволн. Часы показывали полночь. И когда Сигаков собрался уходить, Аксанов заметил:

— Внимательнее надо быть, я об этом рассказывал.

Сигаков благодарно пожал руку Аксанова и молча вышел. Он долго стоял у квартиры командира. Ему не хотелось уходить. Чувство большой искренней дружбы переполнило его сердце. Сигаков обошел здание и стал смотреть на освещенное окно. Он видел, как прошел Аксанов и тень от него задержалась на занавеске. Потом свет погас, и все вокруг погрузилось во мрак, только выступили ярче мерцающие звезды на небе. Ночь была тихая. Свежая струя бриза несла с моря запахи водорослей и соли. Ему было легко и приятно. С такими чувствами уходят от друзей. Ему хотелось запеть громко, сильно, чтобы голос его услышали бойцы, но гарнизон спал, и петь было нельзя.

В казарме, перед сном, Сигаков осмотрел койки своего отделения. Бойцы спали. Он остановился около Бурцева и при слабом освещении лампочки, горевшей на столике у дневального, старался разглядеть его лицо. Хотелось сказать ему, что командир взвода согласился, что надо оправдать доверие. Бурцев, упрятав лицо в подушку, крепко спал, и было слышно его спокойное и равномерное дыхание. Сигаков, подобрав спустившееся одеяло, лег и сам, но уснуть не мог. Летняя ночь была душной. В открытое окно струились запахи тайги. Они освежали голову.

…Месяц назад, когда Аксанов еще находился в отпуске, комсомольцы отделения Сигакова говорили о боевой подготовке и социалистическом соревновании. Бойцы утверждали: