Петр Смычагин - Тихий гром. Книги первая и вторая

— Э-э, не скажи, Вася! А чего ж эт народ — бабы, ребятишки — тута толкется?

— Дык нету ни бабы у мине, ни дитенка… Коня-то возьмешь, что ль?

— А чего ж не взять, давай…

— По ваго-о-онам! — резанула толпу команда, катившаяся от начала поезда и передаваемая от вагона к вагону.

Василий отдал повод Леонтию и попрощался с ним, за руку. А Гришка поцеловался с отцом, подхватил свою котомку, и они пошли вместе с Василием.

Грузились без спешки. Молодой поручик, в новенькой военной форме, стоял у входа в вагон, выкликал фамилию, дожидался, пока войдет названный, отмечал его у себя в списке и называл следующего.

— Ах ты, мать-то до ветру на минутку отлучилась? — метался возле ребят Леонтий. — Ведь так и не простится, беспутная баба.

— Ну, прощай, дядь Леонтий! — заслышав свою фамилию, сказал Василий. — Кланяйся там нашим. Как до места доедем, письмо пришлю.

— Прощай, Вася! — растрогался Леонтий и опять за свое: — Да и где ж эт она, сучка старая, запропастилась?

— Шлыков, Григорий Леонтьев! — громко возвестил поручик.

— Ну, вота, дождались.

Смахивая непрошеную слезу, Леонтий обнял сына, прижался к нему, и так в обнимку дошагали они почти до поручика. Вырвавшись из его рук, Гришка вскочил в вагон.

Манюшки все не было. А тут поступило распоряжение закрыть вагоны.

Глядя, как отталкивают призывников, кричащих последние слова своим родным, как задвигаются возле их носов глухие двери, Леонтий уже не смахивал слез и не стыдился их, и походил он теперь на обиженного ребенка.

Паровоз между тем дал гудок, и поезд медленно, словно нехотя, поплыл мимо воющей многолюдной толпы.

— Стойте! Погодите, родимец вас изломай! — не своим голосом кричала Манюшка пробиваясь к путям сквозь толпу. Но крик ее комариным писком тонул в общем реве, гомоне толпы. До Леонтия она добралась, когда последний вагон, все убыстряя ход, миновал водокачку.

Газет никто не выписывал в хуторе, кроме Даниных, да еще у Кестера водились они. А приходили газеты редко, нерегулярно. Случалось ездить за ними в Бродовскую, а то и в город. А больше ни одному мужику нужды в них сроду не бывало, разве что на закрутку, ежели курительной бумаги не окажется.

Если уж появлялось изредка в газетах что-нибудь интересное для мужиков, то немедленно обращалось оно в «слух», обрастало всяческими домыслами.

С началом угольных разработок в хуторе газеты появились и в рословской избе — у инженера Зурабова. Испещренные бумажные листы сделались принадлежностью и Прошечкиных комнат, поскольку там была контора промышленников и жил техник — молодой чернявый парень, Геннадий Бурков — коренастый, большелобый. У него не только газеты — книгами завалена была вся комната.

Вначале Прошечка принял этого парня с уважением: гляди, какой молодой, а, знать, башковитый. Днем Геннадий почти безвылазно торчал на шахте, а ночами много читал.

Но, заглянув однажды во время отсутствия постояльца в его комнату и с пристрастием оглядев имущество парня, Прошечка весело присвистнул:

— Э-э, черт-дурак! Да у его, окромя книжек-то, — шаром покати — ничего и нету. Штанов запасных и тех не видать… Х-хе! Грамотешка его, стал быть, по ветерку идет… Тьфу, черт-дурак! — И, выходя, хлопнул дверью. — Молится своей иконе да живет в покое, голодранец.

Полина не ввязывалась в его суждения.

С началом войны изменилось в хуторе многое, хотя на первый взгляд казалось, что гремит она где-то в неведомых далях и отзвуки едва ли дойдут до столь незыблемой глуши. Но они доходили сюда. С первого же дня начали редеть крестьянские семьи — лучших работников отняла война, и этим сразу же задела кровные интересы мужика. Да и на шахте это сказалось. Некоторых рабочих уже призвали на службу, другие, почуяв неладное, потянулись к своим семьям.

Паровик был уже установлен, углубка ствола, только что начатая, продолжалась, и гудки над хутором раздавались, но собирали они жиденькую, тощую кучку рабочих, еще остававшихся при деле.

Всем — и мужикам, и бабам, и рабочим — не терпелось узнать, что же там делается, на войне-то? Кто кого одолевает, кто над кем верх берет и скоро ли эта проклятая война кончится? А она только началась, только разгоралась.

Теперь-то вот газетки в почет вошли. Относились к ним по-иному, с бо́льшим уважением. Но опять же, где их взять? И далеко не каждый мужик читать умеет. А то и прочтет, так много ли поймет он там?

Ездил как-то в город кум Гаврюха. Газеткой свежей там разжился. «Степь» называлась газета. Развернул ее Гаврюха и всю дорогу по складам читал. Пока до конца предложения домычит, начало уж и вспомнить не может. Опять от точки начинает. И до того за дорогу-то учитался — голова кру́гом пошла.

Но оставить это непосильное занятие кум Гаврюха никак не мог. Ведь старший сын — Ганька, Гаврил Гаврилович, стало быть, тот самый, что не один год прожил в работниках у Прошечки — с первых дней на войну взят. Как проводили, так с той поры ни письма, ни весточки нет. Потому хочется Гаврюхе проникнуть в смысл напечатанного, а поделать ничего не может.

И опять же тут вот поминается «Висла» какая-то, «Львов», «Неман». Что это за названия такие? Ну, Висла — это вроде бы речка. Львов — город, кажется. От людей слышать доводилось. А вот Нема́н — что за оказия и с чем ее едят?!

Ничегошеньки не понял и не запомнил мужик. Одно-разъединое слово колом в память воткнулось — «Нема́н». Осерчал кум Гаврюха и в сердцах отхватил от газеты изрядный клок на закрутку. А тут уж и хутор вот он.

Если не считать баб, по мнению кума Гаврюхи, совсем уж ничего не смыслящих в словах печатных, первого в улице встретил он Филиппа Мосло́ва. Трезвехонек тот был и, по всей видимости, торопился куда-то.

— Погоди-ка, Филипп! — окликнул его Гаврюха.

Но Мослов глянул сурово, даже шагу не сбавил и слова не проронил.

— Да ты погоди, Филипп Акимович! — просительно заглядывал Гаврюха в глаза встречному. Тот, поравнявшись, приостановился.

— Не знаешь ли ты, что такое Нема́н?

— Ман или не ман — катись ты кобыле в карман! — обозлился почему-то Филипп и пошел прочь.

Это не смутило Гаврюху, тем более что Чулок следом шел. Этот мужик башковитый, обмануть его Кириллу Дуранову и то не удается. Он все должен знать.

— Эй, слышь-ка, Иван Корнилыч! — сидя в телеге и придерживая вожжи, чтоб не тронулся конь, позвал кум Гаврюха.

— Чего тебе? — спросил Чулок, подходя.

— Не знаешь ли ты, что такое Нема́н — город какой аль речка?

— И где ж эт ты словечку такую отыскал?

— Дык вот в газетке вычитал…

— Нема́н, Нема́н… — как заклинание повторил несколько раз Чулок, дергая себя за клочкастую, непокорную бороду. — Это, по всей видимости, город, потому как речек таких не бывает. — Подумал еще, брюшко погладил, гарусный поясок поправил и, уставясь в глаза Гаврюхе, твердо заключил: — Город это. Еще маленьким я был, дед мой сказывал, будто они во французскую кампанию приступом город такой брали. На стенку лезли, а их оттудова горячей смолой поливали. Город, стал быть, и есть.