Петр Смычагин - Тихий гром. Книги первая и вторая

Казаки, скучившись, отъехали саженей на пятнадцать, остановились, стали советоваться. Потом Смирнов обратился к толпе с такими словами:

— Ну, вот чего, мужики, миру между нами ждать уж теперь не приходится. О драке этой станичному атаману знать дадим. А вы сбирайте свои пожитки да проваливайте куда подальше, чтоб наши вас не достали…

— Казаки! Господа казаки! — вышел вперед Андрей Гребенков. Был он тут, пожалуй, трезвее всех в ту минуту, потому как не слышал предыдущего разговора, и раздражение не охватило его с такой силой, как других мужиков. — Господа казаки! Може, господь и вас образумит. Не по-божески делаете вы, по злобе. Ведь мы чего просим-то у вас — почти ничего. Отдайте вы землю вашу кругом заимки хоть кому. Все одно не под силу нам ее брать. А за ту, какая под постройками останется, мы вам новую вашу цену платить станем. Только и всего. Ведь ее, земли-то, тута — переплюнуть можно. Ну, сколь тут под семнадцатью дворами земли, а? Лаптем ее перемерять можно, четвертями, вершками. У нас ведь, как вон и у лебедевских мужиков, могилков своих даже нету: мертвяка захоронить негде, к вам упокойников возим. — Он рухнул на колени и, протягивая коряжистые темные руки вперед, взмолился: — Неужли же ни на одном из вас креста нету! Ведь все под богом ходим…

— Вот с этого бы и зачинать вам, — обронил Смирнов, — може, и сговорились бы…

— Не сговорились бы! — закричал Нестер Козюрин. — Твоей земли под постройками нету, и не встревай к нам!

— А сами вы с чего зачали?! — крикнул Дороня и двинулся было вперед, но его осадили.

— Ну, пошумели, и будя, — замахал руками Андрей. — Простите нас, господа казаки. Дороньку я сам выпорю…

Ничего не ответив, казаки тронули коней.

— Не выпорешь, тятя, силов у тебя нету, — сказал Дороня, подходя к отцу. — Вставай, будя тебе снег-то коленками мять. Я вон в солдатах фельдфебелю и то разок сдачи дал.

У Дорони сверху вниз по щеке горел багровый рубец от нагайки.

— Тьфу ты, дубина! — обозлился Андрей, подымаясь с колен. — Хоть бы при людя́х-то не совестил отца.

Подошел Петро с развернутым кисетом, — собирался закурить, — спросил:

— Чего ж теперь делать станем?

— Чего делать, — вздохнул Дороня, — в работники к богатым лебедевским мужикам проситься. Я, кажись, к ухабаке, к Кириллу Платонычу вдарюсь. У его сколь побуду, а там поглядим.

— Туда же и мне, стал быть, на хутор, — заключил Петро.

Гомон взволнованных людей разносился по всей заимке, с причетами голосили бабы, им подвывали ребятишки, толкавшиеся тут же. Мужики выкрикивали ругательства, грозясь вслед казакам.

— Бабы, бабы, — слышался в толпе пронзительный голос, — куды ж нам теперя деваться-то? Ну куды я кинусь, кто бы сказал мне, с детишками?!

— Никто не скажет, — отвечал ей более спокойный женский голос. — Авось и на этот раз обойдется. Не впервой уж они так-то наезжают.

— Авось обойдется! — передразнил ее мужской голос. — То зима была, оно и обходилось: землица-то без надобности лежала, а теперя сев подходит — не обойдется!

— Слыхала небось, чего Нестер-то посулил, — добавил другой мужик. — От его сбудется — спалит всю заимку, и ахнуть не успеешь.

— А я сам, коль так, во двор к себе красного петуха пущу, — озорно заявил молодой мужик. — Пущай сгорит. А я оглобли на том огне опалю да на погорелое собирать поеду.

— Тогда уж лучше бросить все да идти побираться по миру…

В разноголосице этих переговоров никто и не заметил, как подъехал к толпе Тихон Рослов, возвращавшийся со станции, куда за углем для кузни ездил.

— Чегой-то стряслось у вас, мужики? — спросил он, натягивая вожжи и шоркнув под носом угольной рукавицей.

Сани его тут же окружили, посыпались сбивчивые объяснения. Но Тихон понял их с полуслова, потому как знал об этом деле по прошлым наездам казаков на Зеленую.

— Вот хоть в петлю лезь, хоть надевай суму да по миру иди!

— Эх, бунтовать надоть, — хлопнул шапкой оземь Дороня, — как в пятом годе добрые люди делали!

— Заткнись ты, супостат! — замахнулся на него отец. — Чего мелешь пустое! Всей заимкой на Бродовскую, что ль, воевать итить! Воя-ака… — и добавил в рифму такое, отчего у Дорони запылали уши. Нагнулся мужик за шапкой и нахлобучил ее поглубже на голову.

— А вы бы к Виктору Ивановичу толкнулись, к Данину, — скинув рукавицу и почесывая ус черным от угольной пыли пальцем, предложил Тихон. — Сказывают, адвокатом он был раньше… А ежели и не был, все равно — грамотный он и до нашего брата, мужика, жалостный. Помогает — непременно, коль сможет. Не откажет, я чаю. Многим ведь лебедевским пособлял.

— Чего он поможет, — усомнился один из мужиков, — аль мы прошениев мало всяких писали, аль по начальству не ходили с поклонами? Пустое все!

— А с Федорой-то у нас, не слыхали, что ль, чего было? Мужик ведь забивал ее насмерть за то, что приданого за ей не столь дали, сколь он хотел. В город ушла она от его чуть живая. А разводу никак не могли добиться. И в городу хлопотали, и в церкви, где венчались они, и в Оренбурге — нигде толку не добились. А Виктор Иванович в синод написал — выгорело ведь дело-то, право, ребяты.

— Слышь, мужики, — словно бы обрадовался Андрей Гребенков, — верно Тихон-то говорит. Спробовать надоть, а враз да и пофартит. Нам бы избенки свои на местах уберечь — всего и делов-то.

Другие мужики нехотя стали соглашаться с ним, а Тихон тронул коня и, обернувшись, еще крикнул:

— Спробуйте, мужики, терять вам нечего!

Степка Рослов, когда удавалось ему увернуться от домашних дел и вырваться на свободу, бывал чуть ли не у всех ребятишек в хуторе, своих ровесников. Вот только к Кестерам боялся заходить. Да у них не к кому и зайти-то. Старший сын — не ровесник Степке — учится в городе и редко бывает дома, а прошлой осенью и младшего увезли туда же. Только, сказывают, младший, Колька, учится так себе, кое-как. А старший, Александр, ежели все науки здесь одолеет, поедет еще куда-то учиться, может, в самый Петербург. Ученье дается ему будто бы легко.

Так что нечего Степке Рослову у Кестеров делать, а занесло его на этот раз к Даниным. Есть у них Ромка да Ванька — оба почти ровесники Степке. Ромка чуток постарше, на годок, что ли, зато Ванька обогнал его ростом, так что с обоими может равняться Степка. Опять же, если ребят дома не случится, никто ему слова плохого не скажет, не как у других некоторых: станут про все выспрашивать, а то, смотришь, осерчают ни с того ни с сего да и прогонят. У Даниных так не бывает — там все просто, как дома.

Только вот бабка ихняя чудная. Другой такой бабки не то что в хуторе — во всей округе, наверно, не сыщешь. Ростом она чуть разве пониже среднего, шустрая такая, бойкая. Носик у нее прямой, аккуратненький и глаза будто не старушечьи — что-то задорное в них поплескивает. Даже губы у нее не как у всех старух, не сморщенные. И зовут ее тоже чудно — Матильдой. Сказывают, за восемьдесят ей перемахнуло, а она, как молоденькая, сама ребятишкам пимы подшивает и летнюю обувку чинит, коня запряжет и телегу смажет — как есть все сама делает. И еще курит. Курит она какой-то душистый, вкусный табак, завертывает его в тоненькую, специально нарезанную бумагу. Ромка разок умыкнул у нее щепотку такого табаку, но завертывать пришлось в газету — невкусно, и дух не тот. Газеток у них завсегда полно: Виктор Иванович из городу их привозит. Сам читает, а то мужикам почитать дает.