Петр Смычагин - Тихий гром. Книги первая и вторая

Вот так же: «в разных вдруг местах происходили» волнения крестьян во все царские времена, «поелику» вековой мечте мужика о земле суждено было сбыться лишь после Октября 1917 года.

В каждом хуторке, в каждой деревушке мужицкой кипели, раскалялись страсти, и не только в тогдашней Оренбургской губернии — по всей Руси-матушке.

И будь эта деревенька ничтожно малой, затерянной в глуши, за десятки верст от больших дорог; и пусть не было в ней марксистских кружков и кровавых восстаний — всюду пролегла «большая дороженька» прокатившейся по стране революции; и «не только посредственному, но ниже самому превосходнейшему историку порядочно описать едва ли бы удалось» ее, поскольку многогранна и неисчерпаема эта тема.

Опять забуранило, замело к вечеру.

Уж совсем было пригревать начало в последние дни февраля, да и март пока спокойный стоял. Снег словно рубелем прикатали: присел, сплотнился и потемнел малость. А теперь как понесло по твердому-то поземку, как задымило в степи седыми тягучими космами. К полудню сверху повалили мягкие хлопья. А потом началась крутоверть. И не поймешь — с неба сыплет или снизу подымает.

В рословском дворе никогда не залеживался снег. Стыдно им не блюсти порядка — вон, сколько мужиков в доме! У деда Михайлы Ионовича три женатых сына да внуки уж большие есть. Средний сын деда Михайлы, Тихон, мужик лет за тридцать, носил маленькую бородку клинышком и короткие усы. Казался он пониже своего роста, оттого что был коренаст и крепок, как почти всякий кузнец на Руси.

Мягко ступая растоптанными пимами в свежий снег, уже на вершок запорошивший весь двор, Тихон прошел под навес, нащупал в темном углу отполированный в работе черенок деревянной лопаты и, незлобливо ругнув погоду, принялся за дело.

Белая муть полыхает над лопатой, мелкие колючие снежинки мельтешат перед глазами, игриво покалывают щеки, набиваются в бороду, в усы. Опушка на шапке побелела, а черный мерлушковый воротник короткой шубы сделался рябым.

Догреб до половины двора — вздохнул, опершись на лопату. Сверху, оказывается, совсем не падало. Да и ветер поутих, уж не свистел в соломенной кровле навеса. За воротами проскрипели чьи-то твердые, размашистые шаги. Догадался, когда у калитки Дурановых шаги истлели: сосед это, Кирилл Платонович…

Много разных слухов носилось по хутору об этом человеке. Иной раз от них в дрожь бросало. Надо бы ненавидеть его, а Тихон, боясь порою признаться в этом даже себе, любовался Кириллом издали, хотел походить на него. И бородку клинышком, и короткие усы перенял, по всей видимости, у Кирилла Дуранова. Только у Тихона они темно-русые, а у Кирилла — смолевые до блеска. Волосы у Дуранова черные, цыганские; когда отрастали подлинней, начинали кучерявиться. Нос тонкий, с горбинкой. А глаза карие, будто резцом врезаны под густыми полудужьями бровей, и до того пронзительны, что лучше в них не заглядывать: сробеешь, как ребенок. Ростом выше Тихона на полголовы, широкоплеч и статен. Не то что любая баба — мужик залюбуется, но…

Вот это «но» и коробило Тихона постоянно. С такого молодца писать бы картину, в гости бы звать да в передний угол сажать, а его весь хутор сторонится. Все норовят как бы подальше, только бы не встретиться лишний раз. Никто с ним не ссорился, и он ни с кем из хуторян не связывался, зорко наблюдая за каждым.

Тихон зябко передернул лопатками, смахнул подтаявший бус с бороды и усов, принялся было за работу. Сзади, из-под сарая, глухо зарычал цепной пес Курай. В щели между подворотней и нижним срезом воротного полотна мелькнули чьи-то ноги, а на снегу у ворот во дворе появилось темное пятно.

— Кто там? Чего надоть? — окликнул Тихон, но вместо ответа услышал легкие торопливые шаги, быстро удалявшиеся по улице не в сторону Дурановых, а в противоположную.

Пока подбежал к калитке и выглянул за ворота — там никого уже не было. След, маленький, детский, вывел Тихона к дороге, что идет из города и за углом забора круто падает вниз на плотину через речку. На той стороне чуть маячил, ныряя в сугробах, крохотный комочек.

— Ишь ведь как удирает, чертенок!

Вернулся во двор. Увидел свернутый клочок бумаги, с одной стороны черный, с другой — белый.

— Девкам небось весточка, — хмыкнул Тихон, шаря в кармане спички. Чиркнул одной по коробку — сломалась, вторая — тоже.

— И-и, шутоломные, секреты завели! — плюнул и бросил бумагу, а спички опустил в карман.

Однако любопытство взяло верх. Снова подобрал бумагу, подался в конюшню и, засветив самодельный фонарь, расправил вчетверо перегнутый листок.

На измятом донельзя клочке оберточной бумаги, на белой его стороне неровным рядом выплясывали полупечатные каракули, нацарапанные тупым, незаточенным карандашом, с надавом кое-где до дыр. Прочел: «БИРЯГИТЯ КАНЕЙ AT ВОРА».

Поначалу смысл этих слов не всколыхнул, не встревожил сознания. Но чем дольше Тихон вглядывался при неверном свете в эту «скрижаль», тем шире раздвигались его серые глаза, тем выше поднимались и шевелились широкие брови. Листок в руке начал трепыхаться, как живой.

Загасил фонарь и — в избу. Возле сеней не обмелся, у порога не обопнулся, прошел прямо в горницу.

— Куды тебя, идол, несет! — закудахтала вслед Настасья, жена Тихона, и бросилась было за ним от печки. Другие бабы пока не вмешивались.

— Цыц, сорока! — притопнул, оглянувшись на ходу, Тихон.

Снег посыпался с его пимов, но бабы не заметили этого, обратив внимание на искрометный взгляд Тихона, и поняли, что тут не до них. Протопал по чистым половикам через горницу и неслышно отворил дверь дедовой кельи.

Михайла Ионович сидел на кровати, свесив костлявые, изжелта-белые ноги над войлочными опорками. Голые ноги торчали из задравшихся холщовых штанов, как новые отполированные костыли.

— Ты, что ль, Тиша? — хрипловато спросил Михайла Ионович, но головы не повернул в его сторону.

— Я, батюшка.

— Чего тебе?

— Письмо вот нам пришло…

— Эт от когой-та? — не очень оживился старик.

— Не знаю. А видать, добрый человек написал. Про нас заботится.

— Чудно, — хмыкнул дед, не меняя позы. — Ну, почитай, почитай, чего там прописывают… Да ты, никак, прям со двора: холодом от тебя отдает… Ну, читай.