Петр Смычагин - Тихий гром. Книги первая и вторая

Прошлой ночью глядел, глядел на две холодных картошины, оставшихся в чугуне от ужина, да так и не отважился взять — уж больно заметно. Ухватил добрую щепоть соли, густо посыпал отрезанный ломоть и ладошкой вдавил в него соль. А потом осторожненько, не скрипнув дверью, подался во двор. В огороде снял с грядки пять огурцов — вот и ужин. Аппетитно хрустят огурцы, соком брызжутся, и дух от них такой свежий да заманчивый! Прямо на грядке и оттрапезничал.

Теперь вот лежит, в потолок поплевывает и гордится — выдержал! Все повесили носы, приуныли. Только бабушка Матильдушка глядит как-то по-особому, на свой манер — веселья в ней не заметно, но и грусти, как у других, нет, а вроде бы себе на уме держится…

Виктор Иванович приехал часов в пять пополудни. Встречать его все высыпали во двор. Даже бабушка, хоть и в последнюю очередь, а тоже не утерпела — вышла. Вот теперь самое время из засады выбраться Ромке. Сиганул с полатей на столик, в два прыжка пересек избу, присел на лавку возле кутного окна, так, чтобы со двора не увидели, и слушает, как мать сквозь слезы рассказывает о потерянном сыне:

— Меня ведь лупить-то надоть, я надоумила его за палку взяться…

— Тебя, стало быть, и лупить, — согласился Виктор Иванович, — коль не знаешь, чего говоришь.

Когда распрягли коня и убрали сбрую, в избу направились все скопом. Анна шагала первой, за ней — Виктор Иванович и все остальные.

— Ах да ба-атюшки! — присела мать, едва переступив порог и увидев беглеца. — А он, пес, вот он посиживает!

— Ромашка, волк тебя задави! — воскликнул Виктор Иванович, легонько оттолкнув с дороги Анну мешком, который держал за перехваченное устье. — А наболтали, что ты потерялся.

— Да не терялся я, дома все время был, — с достоинством ответил Ромка.

— Эт где ж ты был-то, что никто не мог тебя углядеть? — наступала мать, не зная, смеяться ей, плакать или ругаться. — В трубе, что ль, сидел?

— Не в трубе, а на полатях вон…

Виктор Иванович между тем поставил на лавку мешок, порылся в нем, достал сверток из грубой бумаги и, подавая его Ромке, спросил:

— Так, значит, дома и был все время?

— Дома.

— Вот это конспиратор, волк его задави! — подмигнул Виктор Иванович Матильде. — Позавидуешь. — И Ромке: — На вот, держи гостинцы. Угощай всех да себя не обдели.

Ромка сначала направился к бабушке, а Валька подбежала сзади, щелкнула брата по затылку, молвив:

— Счастливчик!

— А ты залезь вон туда да просиди тама три дня, — тоже такая будешь, — отрезал Ромка, загребая для бабушки горсть конфет.

— Не-ет, — отмахнулась она, — у меня другой гостинец — табачок хороший. — И поманила к себе Ромку. Приложившись к его уху, зашептала: — Ты когда еще раз в побег ударишься, так огрызки от огурцов на грядке не оставляй и крошки не кроши…

Ромка, посрамленный неопровержимым разоблачением, смутился, однако ж остался благодарен бабушке, потому как, выходит, и раньше хранила она его тайну, и теперь лишь ему одному на ушко сказала. Повернулся с горстью конфет и высыпал их в пригоршню Ваньке.

— Держи, — сказал он великодушно, — может, в другой раз ботинки у меня отбирать не станешь.

Вальке тоже перепала добрая жменя. А мать взяла всего несколько конфеток и шлепнула блудного сына легонько.

— Пусть уж тебе все останется, — сказала она, — за отсидку твою голодную.

А Виктор Иванович, возвращаясь вот так из своих поездок (где он был и что делал — никто не знал), по-разному бывал добр и по-разному задумчив. Порою после такой поездки он принимался играть с ребятишками в бабки, одаривая своих и чужих гостинцами; то брал ружье и уходил в степь, а иногда отправлялся в хутор — так, ни к кому, на мужиков посмотреть.

Сегодня, пообедав с дороги, снял свои тяжеленные сапоги, достал из мешка книжку и сел в чистой избе за стол. Анна знала, что это надолго, потому несмело, вслед за мужем переступив порожек горницы, тихонько, вкрадчиво заговорила:

— Витя, когда ж мы хлеб-то убирать зачнем? Поспел уж. Вчерась я глядеть ездила… А ну как осыпаться станет! Мужики-то все в поле…

— Не горюй, Аннушка, уберем!

— Посмеиваются над нашей полоской мужики…

— А мы возьмем да завтра и выедем, волк их задави! Чего ж бы им смеяться-то?

— Хозяина, говорят, у этого хлебушка нету.

— Хм-м, — задумался Виктор Иванович, играя кончиком тонкого длинного уса. — Вот чего, Аннушка, ты пока все приготовь, а утром и выедем.

— Все давно у меня готово, да машину посмотреть надоть, с покосу никто ведь на ее не заглядывал…

— Утром, Аннушка, утром. Встану пораньше, косу наточу, всю лобогрейку смажу. Ну? Косить-то на ней рано утром все равно нельзя — роса.

Недовольная таким разговором, Анна нехотя повернулась и вышла. А Виктор Иванович, поглядев ей вслед, мысленно терзал себя: «Барин, проклятый барин сидит во мне, волк его задави! И ведь никаким ядом его не вытравишь оттуда!»

Немного успокоясь, он взял книжку, повернул ее несколько раз так и этак, будто соображая, читать или не читать, — открыл на закладке. Это были «Записки из мертвого дома» Ф. М. Достоевского. По строчкам побежал быстро, въедливо. Через пять минут отключился от всего окружающего, оставшись наедине с Достоевским.

Эту книжку читал Виктор Иванович не впервые, содержание знакомое, но то и дело задерживался на многих местах, осмысливая их и продавливая ногтем прокуренного указательного пальца чуть не целые страницы.

«Эти бездарные исполнители закона решительно не понимают да и не в состоянии понять, что одно буквальное исполнение его, без смысла, без понимания духа его, прямо ведет к беспорядкам, да и никогда к другому не приводило. «В законах сказано, чего же больше?» — говорят они и искренно удивляются, что от них еще требуют, в придачу к законам, здравого рассудка и трезвой головы. Последнее особенно кажется многим из них излишнею и возмутительною роскошью, стеснением, нетерпимостью».

Через несколько десятков страниц — снова подчеркнутые ногтем строчки:

«Я не знаю, как теперь, но в недавнюю старину были джентльмены, которым возможность высечь свою жертву доставляла нечто, напоминающее маркиз де Сада и Бренвилье. Я думаю, что в этом ощущении есть нечто такое, отчего у этих джентльменов замирает сердце, сладко и больно вместе… Тиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь… Человек и гражданин гибнут в тиране навсегда… Одним словом, право телесного наказания, данное одному над другим, есть одна из язв общества, есть одно из самых сильных средств для уничтожения в нем всякого зародыша, всякой попытки гражданственности и полное основание к непременному и неотразимому его разложению».