Петр Смычагин - Тихий гром. Книги первая и вторая

Васька спросонья подал голос, но слов его никто не разобрал.

— Помолчала бы ты, сорока! — дернул Тихон за рукав жену. — Соломы, что ль, мало везде? По нужде во двор пойдешь — она и прилепится… Следствие взялась наводить не вовремя.

Однако соломинка эта, словно бы не в шубе у Васьки, а у самой Настасьи в глазу застряла — никак не дает бабе покоя! Но поскольку Тихон говорить об этом не велит, завела она совсем с другой стороны:

— И чудной же наш батюшка — исповедаться парня заставил. А к чему она, исповедь такая? Постился вчерась один денек всего, да и то, знать, не обошлось без молостного… Ну, исповедовается он сегодня, так ведь до завтрашнего причастия опять поститься полагается, а тут винища домой натащили, гулянку затеяли. — Раззадоривая себя такими рассуждениями, она горячилась все больше. — Какая ж эт исповедь? Из церквы да за рюмку! Грех один непрощеный.

— Да замолчишь ты аль нет! — вскипел Тихон. — Сама-то перед обедней нагрешишь болтовней во сто крат больше. Свово греха не боится, а на чужой пальцем указывает.

Это урезонило Настасью, притихла баба и зашептала про себя молитву, крестясь украдкой и спеша отмолить грехи, только что рожденные. А тут еще Марфа подбавила на въезде в Бродовскую:

— Чего уж нам, бабам, в мущинские дела лезть. Язык завсегда в грех-то нас и вводит.

— А чтобы он не вводил в грех, — справедливо заметил Мирон, — дак лучше держать его без употребления, помолчать надежнее…

По станице до самой церкви ехали молча. И тут уж никто на Ваську не наседал. Обедню отстоял он мужественно, даже зевота не мучила. А перед окончанием молебствия Мирон сунул в руку Ваське пятак и шепнул на ухо, чтобы ни Марфа, ни Настасья не слышали:

— Давай вали к батюшке, не зевай, поколь там не густо.

Осторожно, стараясь не очень тревожить молящихся прихожан и не вызвать их недовольства и осуждения, Васька начал продвигаться вперед. Вначале дело пошло хорошо, но у самого выхода к аналою нарвался на затор и едва успел одолеть его до конца молебна. Вылез из толпы прямо к священнику, вперившись в него глазами.

— Тебе чего, раб Христов? — прогудел поп, вполоборота повернувшись на возвышении.

— Хочу, батюшка, исповедаться, — с готовностью ответил Васька, шагнув к аналою и подавая заветный пятак. — В солдаты я отбываю.

Покрывало приподнялось, и Васька с таким усердием нырнул под него, что чувствительно ткнулся в широченное и мягкое, как подушка, батюшкино брюхо. Поп крякнул недовольно, отступил от кающегося грешника чуть-чуть и торжественно возгласил:

— Кайся во грехах, раб божий. И да простятся тебе грехи твои.

Васька готов был каяться сколько угодно, лишь бы грехи подходящие нашлись.

— Родителей, старших почитаешь ли? — спрашивал священник, немного склонившись и оберегая тайну исповеди.

— Не грешен, батюшка: почитаю.

— Не богохульничал ли?

— Нет, батюшка, не грешен.

— Не украл ли чего?

— Не грешен, батюшка.

— Строго ли посты соблюдаешь, раб божий?

— Грешен, батюшка.

— Бог простит. Не опивался ли, не объедался ли?

— Нет, не грешен, батюшка.

— Не обижал ли кого?

— Не грешен, батюшка.

— Не прелюбодействовал ли?

Васька замялся под покрывалом, вспотел, головой мотнул, как бычок, когда его оводы донимают. И не будь на нем покрывала, ни за что бы не сказал таких слов. А тут выпалил простодушно:

— Грешен, батюшка.

— Бог простит. Не сквернословил ли?

Еще не собравшись ответить на очередной вопрос попа, Васька отметил про себя, как мучительно было его признание и как легко наступило прощение.

— Грешен батюшка, — почему-то ляпнул Васька, хотя во всей семье Рословых никто не употреблял грязных слов, да еще добавил:

— Сквернословил по горячности.

— Бог простит, — монотонно промолвил священник. — Не замышлял ли блуда против отечества?

— Нет, батюшка, не грешен.

В первый момент до Васькиного сознания даже и не дошел по-настоящему смысл этого вопроса, ответил по привычке. А когда понял — холодно под рубахой на спине сделалось. А сверху опять донеслось:

— Не лгал ли, не обманывал ли кого, раб божий?

— Не грешен, батюшка.

Крестя большим серебряным крестом над макушкой грешника, священник дотронулся им до покрывала и заключил:

— Да простит тебе господь прегрешения твои и благословит.

Отложив тяжелый крест на аналой, батюшка поднял с кающегося покрывало и спросил совсем по-домашнему:

— Не женат еще?

— Не грешен, батюшка, — ответил, как на исповеди, Васька и, бессмысленно комкая в руках баранью шапку, поднялся с коленей и повернулся, намереваясь отойти.

Поп усмехнулся было Васькиному ответу, но тут же строго одернул парня:

— Куда же ты, раб божий? Целуй крест! — и ткнул перстом в середину аналоя.

Пришлось вернуться, приложиться губами к холодному, в полторы четверти длиною серебряному кресту. После этого коротко бросил священник:

— Ступай!

Освободившись от тяжести грехов, Васька налегке двинулся к выходу. На паперти ждали его Мирон, Марфа и Настасья. Тихон ковылял на своей деревяшке за церковной оградой, возле коней. Он уже отвязал их, застоявшихся, и выводил на дорогу, призывно махая рукой своим.

Строги, непреклонны церковные обычаи и законы. Пятеро из рословской семьи в церковь к обедне уехали, а всем остальным есть не дает хозяйка до их возвращения. Нельзя. Грех великий. Да ежели бы и не уехали в церковь — все равно в праздничные и воскресные дни не завтракают, не едят, пока обедня не отойдет. Часов до двух все томятся и ребятишкам есть не дают.

На особом положении одна Санька пока находится, и никаких законов не признает она. Только захнычет в зыбке — Дарья ей жвачку, завернутую в тряпицу, в рот сунет.

А вот остальным ребятишкам куда как худо, тоска невозможная в животах. Около десятка их всего-то на полатях возилось, ребятишек. Макаровых двое да двое Тихоновых — эти еще малы, а верховодят Митька со Степкой да Ксюшка с Нюркой. Тимка тоже там с ними. Выспались нынче вдосталь, отлежались. И сказки все пересказали, и загадки загадывали, и по-всякому там играли. Брюхо напоминает постоянно о том, что пустое оно, и ничем его не заглушишь. А тут еще шанег Дарья напекла, пирогов, блины там на шестке где-то стоят. Дух от всего этого разносится по избе, щекочет в носу и больше того дразнит аппетит.

— Ну скоро, что ль, обедать-то? — свесив голову через полатный брус, канючил Степка.

— Как наши от обедни приедут, — в который раз поясняла Дарья, — так и на стол собирать станем. Ксюша, ты помогнешь мне?

— Помогну, тетка Дарья, — с полатей отозвалась Ксюшка.

— Вы вот ноничка никак не утерпите до обеда, — вмешался дед Михайла, давно сидевший на лавке возле стола, — а мы при барской неволе по целому году с подтянутым брюхом на барщину ходили. Бывалоча, и забудешь, как последний раз досыта наелся.