Петр Смычагин - Тихий гром. Книги первая и вторая

— Коляска к дому подкатилась, — натянуто ухмыльнулся Васька, вспомнив слова из песни, звеневшей в ушах со вчерашнего вечера.

В избе витал все тот же дух пришибленности. В переднем углу негасимо горит лампада. На середине чистого стола — каравай свежего хлеба с солонкой наверху.

Чтобы не маячить посреди избы, не зная, куда притулиться, чтобы не выдать своего волнения, Васька прошагал к окну кутному и, став коленом на широкую лавку, будто разглядывал что-то во дворе. В углу перекрестья оконной рамы с облупленной краской барахталась квелая, засыпающая муха. Поднявшись на несколько шагов кверху, она тут же падала обратно на раму и долго не могла собраться с силами, чтобы повторить то же самое.

«Вот и люди такие ж хилые ноничка, — подумал Васька.

— Простился, что ль, с Порфирием-то? — поворотясь от печи и держа в руке ухват, спросила Настасья.

— Простился, — глухо и коротко обронил Васька, обнаружив, что голос выдает его неуемное волнение.

— Давайтя посидим на дорожку, — велел дед Михайла.

Ваську поджидал дед с тех пор, как ушел он прощаться, и по его шагам, по каким-то неуловимым признакам понял, что тяжко парню, потому не сразу подал свою команду.

Все послушно расселись… Васька тут же у окна присел на лавку, держа баранью шапку обеими руками.

Тягостное, какое-то настороженное молчание длилось, может быть, минуту или две, а показались они вечностью. Потом дед широко перекрестился и встал. Его примеру последовали все.

— Подай-ка мне икону, Марфа, — приказал дед, — да хлеб-соль подержи. Встань рядом.

Выпрямившись по-молодому, дед Михайла остановился недалеко от стола. Марфа сунула ему в руки икону с изображением Николая Угодника, а Настасья накинула ей на руки чистое полотенце и водрузила на него каравай с солонкой. Все заметили, что Николай Угодник висит у деда вниз головой, Степка едва удержался, чтобы не сказать об этом. Но Михайла, ощупав тыльную сторону иконы, добрался до колечка с тесемкой, перевернул ее, прикладывая к груди, сказал недовольно:

— Чего ж ты икону-то мне тычешь кверху ногами? Грешно!

Опустившись на колени перед дедом и держа шапку в левой руке, Васька помолился на Николая Угодника, а дед, безошибочно нащупав макушку внука, перекрестил ее и, возложив ему на голову икону, молвил торжественно, с дрожью в голосе:

— В путь добрый благословляю!

У Васьки, растроганного столь торжественным ритуалом и всеобщим к себе вниманием, навернулись на глаза непрошеные слезы. Встав с коленей, он горячо, троекратно поцеловал деда, потом — Марфу, а после стал прощаться со всеми, целуя каждого.

Когда и до Степки дошла очередь, поднял его Васька под мышки, вынес в сенцы, зашептал, торопясь:

— Уговор про Катюху не забыл?

— По-омню.

— Молчи. Ежели замуж она выходить станет — тоже молчи. Я все знаю.

Скрипнула избяная дверь — Васька отчаянно влепился в губы парнишки, намеревавшегося что-то сказать. Одетые кто как, все стали выходить во двор.

Неожиданно и вроде бы не ко времени растворилась калитка. Медленно шагнув через подворотенку, во двор вошла Полина Полнова, жена Прошечкина. Обыкновенно полная и румяная, сейчас казалась она смятой, ссохшейся, как пожухлый осенний лист. Меловую бледность лица еще более подчеркивала черная шаль, накинутая на голову поверх платка.

— Катьку нашу не видали вы? — не здороваясь, глухо, как из погреба, спросила она.

И вопрос, и вид Полины странными всем показались. Ответить ей — тоже не просто.

— Как так — не видали? — тревожно спросил Тихон.

— Не была она у вас? Не ночевала?

— Да что ты, матушка! Все враз ведь вы вечером ушли. Никто у нас не задержался далее.

— Ушли-то мы вместе, — страдальчески, через силу тянула Полина. — А перед утром хватилася я — нету! Сперва думала, на двор вышла; постелю пощупала — холодная… Да и так видать, что разобрала лишь она ее, а не спала на ей.

— Мм-м, — поморщился Тихон, — так ведь и искать не придумаешь где.

— С пяти часов вот и мыкаюсь по дворам, — жаловалась Полина, — у Дьяковых была, сватов ваших, Проказиных, навестила, к Даниным сшастала…

— А может, она уж дома теперь объявилась, — предположил Макар.

— Была я дома только что. Оттудова к вам иду…

— Вот ведь наказанье-то, господи! — охнула с телеги Марфа. Она уже устроилась в дорогу, закопавшись по пояс в сено. Держа наготове вожжи, сидел в телеге и Мирон. А Васька, хотя и распрощался со всеми, так и стоял, приготовившись прыгнуть в телегу, поскольку сделать этого не успел до прихода тетки Поли.

— Ну и штука с луком, — подвел итог Тихон при гробовом молчании. — Го-орькая!

— А ты, Вася, ничего не слыхал от ее самой, либо от ребят, или от девок? — ударила по самой больной жилке убитая горем тетка Поля. — Не примечал ничего за ей?

Ох, не стоять бы Ваське на этом месте, а лучше провалиться! Только отворилась калитка, только показалась тетка Поля — заколобродили у него мысли, пошли-поехали… А вернее сказать, запало ему в душу тяжкое, когда еще ходил прощаться с Порфирием. Но в то время тягость эта была неуловимой, расплывчатой. Могло статься, что предстоящий отъезд и расставание давят неподъемным грузом… А теперь вот оно! Сунула куда-то свою голову ладушка, и все концы — в воду.

— Нет, не слыхал, — словно озябшими губами едва выговорил Васька, заметно побледнев.

— Ну, теперя и спрашивать больше не у кого, — застонала Полина, поворачиваясь и направляясь к калитке.

Дарья бросилась отворять ворота, Васька вскочил в телегу, набитую сеном. Котомка его давно спрятана была в передке.

— Ну, с богом! — подшевелил дед отъезжающих, крестя их издали. — Поезжай, голубь.

С тех пор как разогнал своих работников, остановил страдные дела Кирилл Платонович Дуранов. Никто в хуторе не сомневался, что задуман у его большой воровской шабаш. Однако никто не знал и того, куда нацелится лихой этот человек, чье хозяйство заскрипит и застонет от его неумолимого удара из-за угла. Но подобрались, насторожились все, как лошади в степи, когда зачуют поблизости волка.

Вполне могло статься, как чаще всего бывало, целится Кирилл Дуранов на стороне в кого-нибудь, а поди узнай, чего у него на уме-то! Оттого мужики хуторские приушипились, почаще доглядывать за своим хозяйством стали, попристальнее.

У Рословых, пока овес убирали, вся душа изболелась от одного вида сваленных с рыдванов и брошенных на полосе дурановских снопов. Пойдет дождь — пропало два воза такой полновесной пшеницы! Глядел, глядел на них Тихон — как бельмо в глазу, торчат перед самым станом, — и послал баб составить покучнее снопы, в суслоны.

Тревога все чаще колючим ежом ворочалась в душе деда Михайлы, спать не давала ночами, оттого превратился он в сторожа. Так-то и мужикам спокойнее отдыхалось. Одно лишь обстоятельство утешало Рословых: не каждый раз на их голову лихоимец этот камни сбрасывать станет — да ведь с вором пожиток не делен.