Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья

В такие вот моменты и рождается тихий гром в темной глубине мужичьей души. Справедливый гнев долго копится в просторной утробе, пока не станет ему там тесно. А уж коль прорвется тот гнев наружу, не станет мужик прощенья просить ни у бога, ни у людей.

И на этом не кончилось долгое стояние в строю. Потом еще крикливо и нудно говорил белокурый штабс-капитан в шинели с иголочки с золотыми погонами! Не фронтовик, видать. Он все поминал Дарданеллы и Дарданелльскую операцию союзников.

— Какие еще к черту Дарданеллы! — услышал Василий за спиной негромкий голос. — Нам и тута трех аршинов на могилу, авось, не откажут, а в общей дак и того меньше.

Василий тоже не знал, что это за такие Дарданеллы, где они, кому и для чего нужны, чтобы за них жизнями людей платить. А вот про могилу-то солдат, словно в яблочко влепил. Вот она — готовая могилушка, лишь присыпать сверху осталось.

Не знал и как-то не задумывался солдат Рослов над тем, что кровавые разбойники, затеявшие эту войну, в стороне сидят, в полнейшей безопасности, в безупречно белых сорочках и на разбойников вроде бы совсем не похожи. Как тут не вспомнить, что алтынного вора в тюрьму сажают, а полтинного — в красный угол да за казенный стол.

А то, что на убийстве каждого солдата поставщики военного снаряжения по двадцати одной тысяче долларов зарабатывают, — за семью печатями хранилось. И знать солдату никак того не положено. Это уж потом дотошные американцы сосчитают все и раскроют миру тайну.

Григорий Шлыков очнулся впервые через много часов после боя, перед утром, уже. Ему, не прошедшему, действительной службы и не знавшему ничего, кроме родного хутора Лебедевского, было труднее, чем Василию, потому и держался он за старшего товарища, как малое дитя за мамку. Во всем земляка слушался и старался на него быть похожим. Даже усы завел, но росли они у него редковатыми и не шибко солдата красили.

Свалившись на правый бок и спиною прислонясь к стене траншеи, Григорий так и лежал, неловко завернув назад правую руку. Из носа не один час подтекала кровь. Становясь все гуще и гуще, она сползала по усу и напитывала подтаявший от нее комок серой земли. Лоб у него чернее земли сделался, кожа над бровью лопнула.

Это — от приклада немецкого. Здоровенный насел на Гришку немец. По годам в отцы бы ему, пожалуй, годился. Оскалив редкозубый рот, с рыжими щетинами по верхней губе, прикладом бил он деловито, с подкряком и вроде бы не спеша.

Приколол его Василий. Теперь немец лежит наверху, а они «траншею заняли».

Григорий и сам прикрыться бы сумел — за время атаки не раз оборонял себя и Василия выручал взаимно. А тут, видать, обессилел уже — бок у него был распорот. Всадил штык в одного — выдернуть не успел. Там винтовка его и осталась, а сам в окоп загремел, как в преисподнюю. Василий, кажется, еще на ногах был.

— Ва-ася! — громко хотел позвать Григорий, но едва сам услышал свой голос, как во сне.

На этот «крик» и ушли все силы, чернота снова поглотила его…

— Ешь, дружки, набивай брюшки по самые ушки! — объявил Степка Рослов, оглядываясь на тетку Дарью и опуская руку в чугунок за картошкой.

Хлеб, кислое молоко, картошка вареная — на столе. Хозяйка еще о чем-то у залавка хлопочет и приговаривает оттуда:

— Ешьте, работнички! Ешьте на здоровье. Экое дело сделали: рожь дожали да пожинальный сноп не забыли домой привезть. Им ведь на Покров убойную скотину закармливают… Эт кто ж у вас догадался последний сноп-то захватить?

— Степка ваш, выдумщик, — с достоинством отвечал Ванька Данин, откусывая картошку и прихлебывая кислым молоком. — Дядь Макар посмеялся над им.

— Да уж я знаю, что Макар такого не сделает, — подтвердила Дарья, — Степка, он, как старик, все приметы знает.

— А поживешь возля нашего дедушки, как раз, и будешь знать все приметы, — горделиво объявил Степка. — Дедушка наш все знает.

— Да ведь жила я возля дедушки сколь годов — согласилась Дарья, — от его и приметы знаю. Ты, что ль, забыл уж, как вместе-то жили?

Но разговаривать за столом не полагается, да и некогда: чашка-то с кислым молоком на глазах пустеет и картошек в чугунке не остается. Здесь, как и на работе, стараются ребята друг перед дружкой.

Уговорил на сегодня Макар Степку, племянника своего, Ваньку Данина да Яшку Шлыкова помочь остатки ржи убрать. Сам он косил хлеб на машине, а ребята снопы за ним вязали да в суслоны ставили. Зинка, дочь Макара, тоже вязала снопы. А из Федьки, братишки ее младшего, вязальщика не вышло, но снопы в суслоны таскал он исправно. Теперь все за столом старались. Кроме Зинки. Она и поесть успела на ходу, и теперь матери помогает. Так начиналась жизнь каждой русской женщины.

— А где ж у нас Макар-то до сих пор? — снова спросила Дарья.

— Да уж сколь разов тебе сказывали, что машину завез он к дядь Тихону, — обидчиво заметил Степка, обтирая губы кулаком.

А Яшка Шлыков добавил:

— Тама, в поле, у его Лыска ногу сломал. Едва до хутора дотащился.

— Теперь, небось, три машины уж можно отвезть и Лыску на себе домой притащить, — возразила Дарья, ставя на стол овсяный кисель.

Семенов день сегодня — начало бабьего лета. И денек устоялся на диво приветливый: теплынь прямо-таки, будто в Петровки, ни ветерка в поле, ни облачка в небе. И тенета серебристой тканью наплывали на ребячьи лица, ласково щекотали, струились дальше, сверкая сказочными полосами на солнце.

Уставшие, пропотевшие ребята завистливо поглядывали на гладкое зеркало пруда, когда шли с работы. Но голод прогнал их в Макарову избу: еды с собой не брали, а солнышко давно покатилось под уклон. Уговорились после обеда на пруд прибежать.

Пошептавшись о чем-то, первыми выскочили из-за стола Федька с Яшкой Шлыковым. До страсти хотелось Федьке похвастаться своими бабками, потому юркнули они с Яшкой в сенцы, где под лавкой, накрытые вехоткой, хранились эти сокровища. Ребята выгребли их оттуда на середину пола и тут же сели, загородив проход. У Яшки глаза поблескивать начали при виде этакого богатства. Он отгребал мелкие бабки, щупал крупные, коротко взвешивая их на ладони, отыскивал панки, залитые оловом.

— Федька, Федьк, ты мне вот этот отдай, а? Я тебе за его десять бабок дам, если хошь!

— Ишь ты какой! Самого хорошего выбрал. Я им в пулялки завсегда выигрываю… — Федька взглянул на недовольного Яшку и великодушно добавил: — Да уж ладно, бери, коли так он тебе поглянулся. А мне тятя, може, еще зальет…

— Н-ну, расселись тута! — заворчал Степка, выходя из избы. — Мы ж сговорились купаться итить, а теперь не дождаться, пока этот Яшка соберется.

— Да чего ж мне сбираться-то?! — возмутился Яшка, вскакивая с пола и поспешно толкая в карман выменянный пано́к. — Вся одежда на коже, а еда в себе. Завсегда я собратый — пошли!