Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья

Каждый секундный размах маятника часов, подсчитали экономисты, стоит Англии 66 фунтов стерлингов (около 1000 руб.), час войны обходится 3 600 000 руб., а сутки — 86 400 000 руб. Это для Англии. А сколько для России, для Франции, Германии, Турции и прочих. Сколько же стоила в с я война? А ведь ценности, сжигаемые в этом пожаре, созданы теми же руками, что держат теперь винтовку…

О, если б хоть половина всех несчастных вдруг осознала свою роль в наполнении денежных мешков, она бы всю свою ненависть обрушила не на окопного врага, а на владельцев миллиардов и миллионов!

Горячий воздух, пропитанный неумолимым солнцем, затаенно висел над притихшей землей. Далеко где-то, за синеющей полосой соснового перелеска, за пустым полем, неровно перепаханным снарядами, за болотом и маленькой речкой, не раз переходившей из рук в руки, глухо и лениво рокотал артиллерийский гром, словно предвещал настоящую грозу.

А настоящей грозы давно не было ни в природе, ни на фронте. Осатанело бесконечное сидение в окопах. Все реже случались вылазки, но ежедневно и методично работала артиллерия, и казалось, что какое-то страшное чудище неустанно скрежещет зубами, принимая кровавую пищу точно по заведенному распорядку.

Тимофей Рушников, тот самый Тимка, что летом девятого года приведен был матерью в хутор Лебедевский, весною шестнадцатого мобилизован. Прямо с поля взяли, где с матерью вместе работал. В Троицке прошел первичную подготовку в двенадцатой маршевой роте. Всего три недели их поучили, да первая-то неделька ушла на зубрежку титулов и званий всего царского сословия. А потом — на фронт, под Ригу.

Все лето сидели в окопах. И долго щадила Тимофея шрапнель, но все-таки царапнула повыше локтя, нешибко. Десяток дней провалялся в полевом лазарете. Навещать его приходил Петренко, из их же разведкоманды солдат, командир отделения. Назначен был недавно, и звание присвоили ему, но урядницкие лычки все «забывал» пришить, и оставался солдатом.

Дня два последних не забегал Петренко в лазарет. Тимофей не ждал его и сегодня, но, попрощавшись после выписки с товарищами, вышел на крыльцо и носом к носу столкнулся со своим отделенным командиром.

— Х-хе, — опешил Петренко, — уже здоров, Тима!

— Здоров, — бодро ответил Тимофей. — Опять на войну под твою команду двигаюсь.

Было видно, что хотел что-то сказать Петренко и обопнулся, затормозил. Это уж привычка такая у него была: вроде бы замахнется сказать чего-то, да вдруг за мягонький темно-русый усик дернет себя, в затылке почешет и либо промолчит, либо сгородит чего-нибудь совсем не подходящее.

— Чего там у нас новенького? — спросил Тимофей, направляясь по двору к тропинке через сад.

— Да чего ж там новенькое может быть? — возразил Петренко, поглядывая на изуродованные снарядами деревья сада. — Сама война и та старой сделалась, как ведьма.

Тропинка провела их через заросли кустов и выбежала на поляну. Справа, шагах в тридцати, между деревьями и кустами забелелся свежий крест.

— Кому это честь такая? — удивился Петренко и круто повернул туда так, что толкнул Тимофея в больную руку. Тот поморщился. — Не дает забывать-то?

— Да поколь сказывается, как потревожишь.

— Ух ты! — воскликнул Петренко, выбравшись на новую поляну — Да тут целое кладбище возле лазарета-то появилось. Гляди ты, не то что в братской — надписи даже имеются.

Кресты были свеженькие, из тонких реек, и на всех одним почерком поперечины исписаны химическим карандашом, кое-где уже расплывшимся от дождя.

— Тут похоронен рядовой третьего взвода Федор Никандров пехотного полка, второй роты, прощай, товарищ… — прочел Петренко, перешел к другому кресту и опять: — Под сим крестом погребено тело Георгиевского кавалера младшего унтер-офицера Семена Висновского, скончавшего от ран житие свое. Все там будем…

Петренко было повернул назад, но его привлекла еще одна размытая надпись на покосившемся, уже начавшем темнеть кресте:

— Погребен рядовой неизвестной части, неизвестного имени, скончавшийся от ранений, не приходя в сознание…

Пробежав по написанному взглядом несколько раз, Петренко повторил эти слова вслух, словно стараясь запомнить их навсегда.

— Вот видишь, — сурово сказал он, направляясь к прежней тропинке, — был человек — и ничего не осталось, даже имени. У каторжан, у разбойников и то имена остаются в бумагах у жандармов и полицейских. А тут — ничего! Домой, конечно, из того полка написали, что пропал без вести…

Шагая следом и слушая товарища в пол-уха, Тимофей думал о своем. Чудной какой-то этот самый Петренко. Вроде бы грамотный человек и умный, а непонятный. Чего бы ему лычки-то не нашить на погоны, коли звание присвоили и командиром отделения назначили? Поручик Малов — командир полковой разведки — относится к нему как-то по-товарищески, что ли, не принуждает его. Правда, Малов ко всем солдатам добр, но Петренко у него ближе всех вроде бы. А вот со взводным, с прапорщиком Лобовым, грызня у Петренко постоянная. Иной раз и не поймешь, из-за чего она у них начинается. И всякие новости Петренко всегда узнает раньше всех.

По ходу сообщения шли молча. Уже на повороте к родной землянке до Тимофея донеслось:

— Тут вчера пополнилось наше отделение: двое бывалых солдат к нам прибыли… По-моему, хорошие ребята.

На Тимофея известие это никак не повлияло. Но, пройдя в настежь распахнутую дверь землянки и оглядевшись в ней после яркого света, увидел на нарах и признал это пополнение.

— Гри-иша! — закричал он и рванулся к своим. — И Василий тута!

— Постой-постой! — тараща глаза и двигаясь на локте к краю нар, заговорил Григорий Шлыков. — Ты, что ль, Тимк?

— Да ну, я же! Не признае́шь?

— И где ж признать этакую жердину! — Василий торопливо приподнялся и сдвинулся, на край нар.

Тут земляки обнялись по-братски, потискали крепко друг друга. Сняв шинельную скатку и швырнув ее на нары, Тимофей напал на Петренко:

— Идол ты проклятущий! Ведь знал же, наверно, что нашенские они, хуторские!

— А то как же? — невозмутимо отвечал Петренко, сидя в углу на патронном ящике. — Конечно, знал, оттого и не сказал. А вот ежели б не знал, непременно сказал бы. Я на вашем хуторе всех знаю.

Никто не стал слушать его болтовню, потому как все равно не разобрать, где в его словах правда, а где пустое зубоскальство. Отмахнулся от него и Тимофей.

— Дык как ж эт вышло-то? — не унимался Василий, поглаживая светлый ус. — Ведь вы с нашим Степкой почти что ровными были, а ты уж в солдаты попал.

— Нет, — засовестился Тимофей, — это казалось только. Заморенный я был до полусмерти. Ведь мы едва ноги приволокли с матерью из дальних степей. Отца и двух братишков тама схоронили. Да еще сеструшку, самую младшенькую, гдей-то в приюте оставили… Теперь и не найтить. А я годка на три либо́ на четыре Степки-то вашего постарше.