Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья

— Братцы! Братцы! — захлебывался Петренко, бегая по проходу. — Зовите сюда отделение Шипилина, я вам новую песню спою. Зовите! Я бы и перед всей командой или перед полком спел, да тесновато в землянке-то будет.

Паша Федяев привычно поднялся, накинул шинель и двинулся к выходу.

— Правильно, Паша, — похвалил Петренко. — Кликни их да задержись там, на дворе, покашляй — все равно мы тут накурим невпродых.

— И без твоих пояснений понимаю, — огрызнулся Паша.

Скоро в землянке и без курева стало густо. Засветили плошку. Петренко держался именинником. Растянув меха, запел:

— Ну, эту вы все знаете — для затравки я ее пустил, для настроя. А вот это я у одного мужика перехватил. И петь буду, как он меня учил. Слушайте да запоминайте!

С полминуты, пожалуй, в землянке мертвая тишина стояла. Потом заговорили все разом, перебивая друг друга. Дождавшись, как чуть поутихли голоса, Макар изрек:

— Ну, брат, и подарил ты нам песенку! С такой долго не погуляешь на этом свете. Враз пулей глотку заткнут.

— Не горюй, Рослов! — весело возражал Петренко. — Мы все, может, поживем пока, а Гришки Распутина, этой вонючей коросты, нет!

— Как это — нету? — спросили в два голоса Василий и Шипилин.

— А так и нету. Осатанел он всем до чертиков. Сами господа его и кокнули!

— Дак ведь об том бы в газетах, поди, пропечатали, — усомнился Андрон Михеев. — Тебе-то откудова такое знать?

На ходу сочинились эти слова у Петренко, и пропел их да еще на гармошке подтянул. Никакого мужика он в глаза не видел, а три первых куплета этой песенки там же случайно подслушал, в околотке, — пьяные офицеры тихонько спели. И вовсе не подделывались они под мужичью речь. В последней строчке пели: «А сам Николашка пошел флиртовать». Все остальное сочинил Петренко самолично и эти слова переделал, чтобы солдатам понятнее было. А новости, не доступные серому люду, всегда получал Петренко от фельдшера.

— Ну, Гришку пришибли — и хрен с им! — подытожил Макар. — А ты ведь пел-то не только об ем. Поминалась там фигура шибко важная…

— И той главной фигуре мат, кажется, поставили!

Не зная шахматной игры, солдаты не поняли этих слов. А Петренко, до боли натянув себе правый ус, не стал их разъяснять: фельдшер строго наказывал помолчать денечка хоть два, пока все проявится.

— С матом-то у нас вольно́, — по-своему растолковал Андрон Михеев. — Кого хошь по матушке пошлют…

— Давай-ка нашу окопную споем вместе! — перебил разговор Петренко.

И загудела землянка низкими мужскими голосами:

Солдаты Шипилина бывали тут нередко, потому песня звучала слаженно и могуче. Потом разучивали новую злую и веселую песенку про Распутина и про царя, а в завершение спели ее вместе. Получилось лихо и здорово. Уходили шипилинцы нехотя — время не позволяло дольше задерживаться.

Каждый вечер перед сном солдаты обязаны были петь «Боже, царя храни». На этот раз Петренко не просто пел, а орал громче всех, чтобы слышали, как он выводил: «Боже, царя хо-ро-ни-и!»

Непривычно и жутковато было это слышать, потому как Паша уже вернулся с охраны и в любую минуту сюда могло заглянуть начальство. Так оно и случилось, только не в этот вечер, а через два дня.

Дверь отворилась как раз в тот момент, когда Петренко начал «хоронить» царя. Побелели некоторые солдатики, как увидели, что за поручиком тащится и взводный Лобов. Но Петренко, не смутившись, так и дотянул все-таки свое «царя хорони».

Подняв руку, поручик Малов попросил прекратить пение.

— Вот что, братцы, — сказал он как-то уж очень мягко, — не пойте больше «Боже, царя храни» и спокойно ложитесь спать. Утро вечера мудренее — так в старину говорили… Происшествий нет?

— Нет, — ответил Петренко.

— Хорошо. Отдыхайте. — И он повернулся к выходу.

Лобов ни слова не сказал. Пропустил к двери мимо себя поручика, окинул всех каким-то новым, удивленным и в то же время затравленным, взглядом и выскочил следом за Маловым.

— Слышали ведь они, как ты царя-то хоронил, — сказал Паша Федяев, обращаясь к Петренко, — а все равно по-хорошему обошлось.

— Может, ласка эта кровавым боком оборотится? — укладываясь спать, опасливо предположил Андрон Михеев. Ему никто не ответил. — Может, побоялись ругнуться-то, — смертью тут пахнет, коли донесут.

— Да не сделает этого поручик! — горячо возразил Григорий Шлыков.

— Один-то бы он слышал, дак, пожалуй, и обошлось бы, — продолжал нагнетать страх Андрон, — а при этом прыще едва ли умолчать-то ему удастся: своя голова дороже.

— Э, братцы! — аж подскочил на постели Рослов Макар. — А чего ж эт поручик-то нам сказал — заметили? «Не пойте больше «Боже царя храни». Как-то понять? Либо сегодня только, либо совсем уж не петь? Дак ведь всю жизню молитву эту тянули, изо дня в день.

— И прапорщик не такой какой-то, — раздумчиво молвил Василий. — Как побитый кутенок глядит…

— Сами-то вы, как слепые кутенки, — не выдержал Петренко бушевавшей в нем радости. — Побитый он, этот щенок, да не добитый пока. Спите! А царю-то по шапке дали.

За шутку приняли солдаты эти слова отделенного командира. Притихли.

— Недобитый он и есть, — опять заговорил Макар, — а добьет его кто-нибудь все-таки! Наш ротный в маршевом батальоне вон какой кобель был — справились!

— Помолчи-ка ты, Макар, — остановил его Михеев.

— Штабс-капитан Бельдюгин (да мы его по-своему звали), — помолчав, продолжал Макар, — роту свою ненавидел пуще врага. «Седьмая рота — прохвосты-подлецы», «серая скотина»… Ни разу не назвал он нас по-человечески за всю дорогу. Да пока в вагонах-то ехали, не часто с им виделись — сносно было. А вот как пешим порядком двинулись — по грязи да с полной выкладкой, — тут уж он круглыми сутками над нами галилси… На одном привале на цельный час задержал роту всякими придирками, а потом верст семь собачьей рысью догоняли батальон. Сам-то на коне он. Гонит нас плеткой, как скотину, да посвистывает… Андрону вон нездоровилось в ентот раз — изнемог и упал. Дак он ведь его, лежачего два раза плеткой огрел. А чего ж его бить, коль силов у человека нету? А Бельдюгин бесится возля его. «Собаке — собачья смерть!» — орет. До́ смерти, знать, забил бы, стервец, да мы всем отделением кинулись к ему и отстояли. Обоз наш как раз подошел — на повозку положили… Ну, а здесь, на фронте, всего в трех боях побывал этот Бельдюгин — в конце третьего пристрелили его. И не в спину, не в затылок, а прямо в грудь.