Николай Воронов - Закон души

Аллаяров опять прижмурил веки:

— Дурак ты!

— А ты умный? Ты сказал Сергею: пара жен у тебя была… Плохо. Так о лошадях говорят, о скотине. Салиха тебе тоже лошадь, тоже скотина. Нэлия всего четыре класса кончила. Ты оторвал. Хозяйство! Замуж выдал, год срока назначил. Хозяйство! Пусть гнет спину. Нэлия тоже лошадь, тоже скотина. Меня… — Зинур вдруг отчаянно махнул рукой: мол, говори не говори, толку не будет — и сел на табуретку. От волос его, распадавшихся двумя иссиня-черными крыльями, легли на лоб и глазницы тени.

Аллаяров суетливо повернулся к Сергею.

— Ты умный. Скажи: так можно? Отец говорит: «Не поедешь, Салиха». Сын дал денег: «Беги, Салиха». Правильно?

Казанков, соображая, как ответить, подвигал бровями.

— Видишь ли, Минахмат Султаныч, дело такое… Как, скажем, я точно коронку кому-то на зуб сделаю, если не сниму мерку? Не сделаю. Так и тут.

— Зуб? Коронка? Непонятно, — сказал Аллаяров.

— Видишь ли, тут надо знать все обстоятельства, перипетии и всякие такие штуки, — ответил Казанков и изобразил ладонью нечто, напоминающее то, как плавают рыбы.

— Ясно, ясно, — закивал старик, наверняка так и не поняв того, что сказал Казанков.

— А ты, Василий? — донесся до моего слуха голос Аллаярова. — Ты как думаешь?

— Зинур прав.

Старик плюнул, притопнул плевок каблуком и ушел в горницу, а вскоре вернулся в резиновом плаще с деревянными пуговицами, на ногах кожаные охотничьи сапоги.

— Отец, куда ты? Гроза! Убьет! — схватила его за руку Нэлия.

— Кто сорок лет лесообъездчик? Я. Меня не убьет, — хвастливо сказал Аллаяров. — Вот где будет у меня Салиха, — сжал он лиловый кулак, на котором висела плеть. — Поймаю.

— Двадцать километров до станции. Уйдет поезд. Опоздаешь. Зря едешь, — просящим полушепотом упрашивала его Нэлия.

Зинур отдернул ее за руку.

— Пусть едет.

Аллаяров хлопнул дверью. Прохлюпали за палисадником копыта лошади.

Мы разостлали кошмы, легли, накрывшись стегаными одеялами. Не разговаривали.

На рассвете я пробудился с ощущением, будто чего-то не хватает. Удивился этому, но глубокая тишина помогла разрешить загадку: да ведь дождь-то не стучит.

Сиреневый свет мягко проникал в окна. Уткнувшись носом в грудь Нэлии, спал Рафат, разбросав руки, сопел Казанков, ровно дышал Зинур.

Я сунул ноги в сапоги, пошел взглянуть на небо. В сенях я услышал доносившиеся со стороны сарая всхрапы и звуки, которые напоминали удары сыромятного ремня. Я посмотрел в щелку: Аллаяров, топчась по резиновому плащу, хлестал плетью коня. Я загремел ломиком-засовом и открыл дверь. Аллаяров бросил плеть и повел коня под навес.

Когда я вышел за ворота, мимо проезжал на кучерявой башкирской лошади, запряженной в ходок, кордонщик Митрий.

Увидев меня, он отмахнул с головы колпак мокрого дождевика, приподнял фуражку с медными дубовыми листочками на околышке и чему-то радостно улыбнулся.

В горах между деревьями зыбился туман. Небо еще не совсем очистилось от туч. Но на востоке предвестником ведреной погоды стояло нежно-зеленое, как просвеченная солнцем морская вода, облако.

1956 г.

Кеша Фалалеев и я лежали близ башкирской деревни Чигисты: ждали попутную машину.

Сень берез, что нависали безвольно опущенными ветвями над крошечной речкой, почти не скрадывала духоту и зной июньского дня, поэтому мы чувствовали себя разморенными и пребывали в полуяви-полудреме. Я не однажды испытывал такое состояние. Оно приходит, когда долго смотришь на зыбкие струи марева, которое жарко, слепяще течет над землей, когда нескончаемо звенят, шелестят, потрескивают крылышками кузнечики, да когда еще провел бессонную ночь у рыбачьего костра.

Мы лежали головами к проселку, ногами к речке. Изредка по дороге перепархивала пыль: набегал лесной сквозняк, а речка широкой, зеленоватой стружкой перепадала через сосновый чурбак, и на песчаном дне ее подергивались солнечные сетки.

Едва возникал вдалеке рокот машины, Кеша поднимался и вяло брел на проселок. Ходил он неуклюже: стопы сильно повернутые внутрь, не по годам крупные, ставил чуть не наступая одним большим пальцем на другой. Что-то смешное, простодушно-милое было в этом коряво сбитом подростке в красной майке, черных трусах и шлеме, сооруженном из двух лопухов. Но напрасно Кеша глядел на дорогу: желанный моторный гул протягивался где-то за обмелевшим Кизылом и замирал в горах.

Кеша плюхался на вылежанное среди папоротников место, приподнимал над ведром куртку, проверяя, не занялись ли душком наши голавли и подусты, и снова утыкался лицом в траву.

День был воскресный. Мы не теряли надежды попасть в город: будут возвращаться люди, приехавшие в эти благодатные места отдохнуть, и нас прихватят.

В пять часов пополудни машины пошли обратно. Проревел «МАЗ». В кузове сидели ремесленники, выдували на медных трубах «Смуглянку-молдаванку».

Прошмыгнул «Москвич». Стриженый юноша разнеженно поворачивал баранку. Рядом с ним покачивалась девушка. И платье с подоткнутыми внутрь короткими рукавами пурпурное, и нажженные плечи пурпурные. Юноша хотел остановить — было свободно заднее сиденье, но она недовольно махнула веткой черемухи, точно сказала: «Ну уж это ни к чему», — и мы только и видели, как «Москвич», наворачивая на мокрые колеса пыль, нырнул за сизый, в чешуйках растрескавшейся коры плетень.

Потом надрывно прогудел мимо грузовик. Он был набит людьми, как подсолнух семечками.

Немного погодя с бугра спустился автокран, постоял в речке — охлаждал покрышки — и устало поплыл в деревню, подергивая крюком стальной маслянистый трос. Кеша намочил майку и так сердито выкручивал ее, что она скрипела в ладонях. Я хлестал прутом по водяной стружке, и воздух передо мной радужно пылился.

Вскоре к нам примкнул третий человек. Поздоровался, сбросил с плеча суконный пиджак и сел. Я сразу узнал его. Чурляев, машинист паровой турбины. До войны я жил на том же участке, что и он, в длинных деревянных бараках, которые обрастали зимой внутри, в углах и на стенах у окон, хлопьями изморози. Кто-то назвал эти хлопья «зайцами», и как только начинались холода, часто слышалось угрюмое: «Эх-хе-хе, скоро зайцы по стенам побегут».

Тогда Чурляеву было лет сорок пять; седина редкими прожилками проблескивала в прядях, а сейчас виски и затылок так и посвечивают бело и остро. Мы, мальчуганы, считали его удивительно интересным человеком, хотя с нами он никогда не заговаривал. Пройдет, взъерошив кому-нибудь челку, улыбнется, и все. Действовало на нас почтительное отношение к нему злоязыких барачных баб и настойчивый слух о том, что лучшего мастера по настройке паровых турбин, чем он, на заводе не сыщешь. Мы не понимали, что значит настраивать турбины (турбина не балалайка), но, слушая толки отцов, догадывались, что в своем деле Чурляев колдовски сметлив и искусен.