Николай Воронов - Закон души

Я начал тыкаться локтями в подлокотники, чтобы сесть поудобней и отдышаться, но Женя раздраженно, как мне показалось, убрала свой локоть, и я не стал облокачиваться.

Я запалился, покамест взлетал на верхотуру и спускался оттуда. Снял шапку и, когда сунулся в нагрудный карманчик за расческой, сообразил, что есть возможность прибегнуть к великолепной уловке. Вытаскивая расческу, я зацепил зубчиками и уронил автоматическую ручку. Словно не слыхал, как она стукнулась о половицу и покатилась, воткнул расческу в слежавшиеся волосы и потащил к макушке.

— У вас что-то упало.

— Ничего, по-моему.

— Упало.

— Впрочем… сердце упало.

— Неужели?

— Конечно.

— С чего бы?

— Военная тайна, Женя.

— Смотрите-ка, имя запомнили!

— Чернобровая девушка — всегда запомню.

Во время разговора она углядела авторучку возле своего стула. Сказала мне об этом. Продолжая притворяться, я похлопал по нагрудному карманчику и только тогда, тараща от удивления глаза, попросил Женю подняться и начал доставать авторучку. Я прихватил авторучку указательным и средним пальцами, она ускользнула, крутнувшись на ногте. Женя, наверно, решила, что этот растяпа не сумеет поднять ручку, и нырнула к полу. Туда же сунулся и я. Мы стукнулись лбами, заохали, улыбнулись и, морщась, терли ладонями «рога».

Фалдастый режиссер-инспектор (придумают же должность!) вел программу.

Жонглер ловко кидал в голубую сутемь пылающие палочки. Лошади бойко танцевали «Яблочко», наездницы рьяно шпыняли их шпорами. Приземистые тувинцы — волосы черная магма, одежды ярки, атласны — птицами порхали по стальной проволоке. Эксцентрик-прибалтиец, стоя на верху высокой лестницы и поддерживая равновесие, играл на аккордеоне.

Хотя артисты были превосходные, им не устраивали оваций. Женю сердила холодность публики, и она дольше всех хлопала. Я разделял ее возмущение. Настырно и горячо бил ладонями. Часто мы мужественно хлопали в полном одиночестве. Циркачи отвешивали нам признательные поклоны. Режиссер-инспектор с подозрением щурился.

В антракте я предложил Жене побродить. Она почему-то старалась идти позади меня. Я задерживал шаг. Едва мы начинали идти вровень, она ускользала за мою спину.

Я купил две палочки эскимо, покрытых по фольге сизым инеем.

Женя встала у стены. Отказалась взять мороженое. Засунул эскимо в карман: пусть тает. Она только досадливо вскинула плечи. Я пуще рассердился. Может, осторожничает, как девки у нас в деревне: «За здорово живешь парень не угостит, опосля чего-нибудь потребует».

Полы Жениного пальто были распахнуты, между ними темнел утренний свитер. Он гладко и так невыносимо прекрасно обозначал ее грудь, что я чуть не скользнул ладонями по теплой его черноте и, спасаясь, прижался спиной к стене. Со стороны мы, наверно, походили на влюбленных, между которыми произошла размолвка. Отделываясь от нежданного чувства — оно сладко было мне, но могло оскорбить Женю, — я услыхал чей-то ехидный вопрос:

— Не ждала, что явится суженый, ряженый, клятый, неунятый?

И ответ, предваренный вздохом.

— До смерти опостылел!

Он в упор смотрел на Женю. Шапка набекрень, антрацитовые глаза, руки в карманах, и колышутся полы шинели.

Под воздействием ее взгляда в его зрачках быстро ослабело мерцанье.

— Отойдем?

Покорный, умоляющий тон.

— Незачем.

— На минутку.

— Дни ничего не дали, месяцы…

— Отойдем, а то…

Как он менялся: ухарь, паинька, готовый упасть на колени, лишь бы настоять на своем, и — почти бандюга.

— …а то скандал устрою тебе и… пижону.

— Отойдем. — Это произношу я.

Стукаясь плечами, как бы пробуя друг друга на испуг, мы шагаем впротивоток человеческой реке, берем у билетерши контрамарки и оказываемся в вестибюле среди парных сквозняков и табачного чада.

Проталкиваемся среди курильщиков в свободный угол.

Пытаюсь унять волнение. И он не может совладать с собой. Стоим и слушаем, как ухает наше дыхание. Первым говорю я. Слова вибрируют:

— Ну чего тебе от нее? Осточертел. Имей совесть не привязываться.

— Не могу, товарищ.

Смехотворно — «товарищ»!

— Навязчивость, она сродни нахальству. Хочешь объясниться — найди подход.

— Советчик. Сам с Женькой крутит и в советчики лезет. Я таких советчиков…

Он выругался. Я тоже завинтил матерщину.

— Лучше потолкуем, товарищ.

— Пошли осетры в Волгу плотины долбить.

— Ты холостяк?

— Он самый.

— Девок тебе не хватает?

— Замужние нравятся.

— Мужья ноги повыдергивают, спички вставят.

— Первым попробуешь?

— Ты что, живешь с ней?

— На одной земле.

— Спишь с ней, спрашиваю?

— Ты или пьян, или пыльным мешком из-за угла напуган. Вот подвешу в челюсть.

Он поглядел на мой кулак.

— Кто ты Женьке, чтоб грозиться?

— Знакомый.

— Тогда что ты?! Она только сказала — опостылел. Ночью пустит. И все забудет. Ты для Женьки прохожий… Довел я ее… Я обормот. Но она — вертухайся не вертухайся — никуда не денется от меня.

— Чего хорохоришься в таком случае?

— С похмелья, товарищ, трубы горят. Опохмели.

— Катись ты… Породу вашу, кающихся идиотов, ненавижу!

Я шел на свет и запах арены, а хотелось наружу, в парк, что рядом с цирком: там безлюдье, куржаковая свежесть и мягкость.

Но тот порыв, который нес меня в четвертый ряд, был сильней.

Ее кресло было не занято. Я позлорадствовал: осмотрительна — с врагом бы сидела.

Выбежал артист, блистающий никелированными крыльями и шлемом, пристегнулся к аппарату, спущенному из-под купола. Вскоре на манеже появилась русая циркачка в слюдяном шарфе. И в воздух. По лестнице, опущенной пилотом. На лету. Без страховки. Кокетливо помахивая узкой ладошкой.

Было боязно за нее, затем просто жутко. Держась зубами за мундштук, приделанный к канатику в плюшевой оболочке, она вертелась сверкающим веретеном. Пилот кружил под куполом, стискивая во рту верхний мундштук канатика.

Они как бы раскружили мое упругое ожесточение. Я стыдился себя, недавнего. То видел Женю мучительно разбросившей руки по стене (далось же мне навязывать ей мороженое), то спокойной:

«До смерти опостылел».

Униформисты принялись натягивать сетку для выступления воздушных гимнастов, а клоун начал охотиться за собственной шляпой. Я ушел из цирка.

Эскимо размякло. Хотел зашвырнуть в сквер, но передумал, заметив мальчишек, пинавших конский котях. Подошел к самому юркому, отдал контрамарку и мороженое. Он игигикнул от радости, помчался к цирку. В дверях едва не врезался в «товарища».

Может быть, «товарищ» видел, как я выбирался со своего ряда, и поспешил выйти за мной, а то и просто слонялся по подкове коридора, чтобы не пропустить Женю, если она попытается удрать с представления.