Борис Лапин - Избраное

Из Чжоу-Фына ясно видны далекие холмы, покрытые снегом, — они различимы до середины апреля. Приблизительно к двадцатому апреля холмы исчезают с горизонта в пыльном мареве. Начинается лето.

Витька жил в южном конце проспекта Маймаян, на широкой торговой улице, населенной главным образом европейцами и утопающей в зелени. Он был бесконтрольным властителем всех соседних садов и атаманом шайки китайских детей, совершавших нападения на фруктовые лавки. Когда ему исполнилось тринадцать лет, китайские ребята, захваченные обшей для жителей города ненавистью ко всему, связанному с Японией, стали избегать русских белогвардейцев.

Витька водился теперь только с детьми концессионных служащих и «манчжулистов». Это было через год после захвата Манчжурии.

Чжоу-Фын разделяется на две части — китайскую и концессионную, также отличающиеся друг от друга, как, должно быть, Иркутск отличается от Батума.

С самого начала наступления на Манчжурию отец Витьки занял японофильскую позицию. Он говорил: «Китай от сотворения мира был красный, кто хочет голову потерять — стой за Китай, хочешь заработать — служи японцам». Он стал жить широко, не по жалованию, завел собственную машину и отдал сына в небольшой закрытый колледж, учрежденный японцами для белогвардейских детей.

«Коллегианты», как назывались воспитанники этого учебного заведения, считали себя привилегированными детьми. Родители внушали им мысль, что карьера их обеспечена, пять лучших выпускников будут отправлены в Токио для продолжения занятий в высших институтах. Коллегианты почти не общались с китайцами, если это не были дети богатых и влиятельных людей, с которыми следовало обходиться вежливо.

Для разговоров с китайцами был в ходу особый язык, не имевший ничего общего ни с одним из других языков. На этом языке деревенское население называлось «люхеза», слуга — «бой», женщина — «юма-дама», европеец — «капитана», русские белогвардейцы — «байогуо-капитана»; впрочем, уличиые дети их дразнили — «фангули-капитана», что значит «капитан, полетевший кувырком».

На дворе колледжа часто появлялись «люхезы»: крестьяне в рваных коротких блузах, сыромятных туфлях и широких ватных штанах. «Люхеза» в представлении коллегиантов был слугой, ремесленником, мужиком, поставщиком-огородником, но никак не частью населения великой страны…

Витька учился в колледже довольно хорошо. Он знал наизусть катехизис и японскую историю, которую преподавал учитель Аримура, маленький сморщенный старичок-японец, отлично говоривший по-русски. Остальные учителя были «манчжулисты», глубоко равнодушные, нравственно опустившиеся люди, подменявшие науку повторением, а воспитание детей — выправкой.

Китайский язык в колледже преподавал небезызвестный востоковед Лебедев. Он диктовал детям фразы из учебника, изданного в Чань-Чуне и составленного им самим.

— Важна беглость, — говорил он ученикам, — наша цель не читать литературу — Ли Бай или Кун Цзы, наша цель заставить себя понимать, остальное неважно. Итак, давайте составлять фразы. Виктор Н., переведите упражнение номер двадцать: «Наступает весна… — внимание, я диктую: — Наступает весна, щебечут птицы, вот по улице идет храбрый японский офицер, он ласково улыбается маленькому мальчику по имени Лю и дарит ему конфету… — Написали? — Солнце ярко сияет. На скамейке сидит русский мальчик Ваня. Он тоже вежливо улыбается…»

Коллегианты переводили упражнение за упражнением. Весь мир казался им подобием Чжоу-Фына: пыльная зелень, заросшие тиной канавы, разносчики с лотками рыбы и фруктов и крабов, чайные дома, кинематографы с большими желтыми вывесками, полицейские в пелеринах…

Если Витьку спрашивали о его родине, он отвечал длинным объяснением:

— Сам я из Харбина, папа русский, мама из Владивостока, она приехала в двадцатом году; у нас был международный эмигрантский паспорт, а теперь Манчжоу-го…

Наиболее изворотливые из «манчжулистов» преуспевали. Многие из них занимались уголовными делами, некоторые же были на подозрении у японцев. Часто газеты сообщали о том, что полиция изъяла и посадила в Приречную тюрьму десяток «белорусских», подозреваемых во вредной ориентации. С «манчжулистами» не церемонились, зато они и старались выслужиться. По мнению японских юристов, они представляли собой любопытную категорию людей — «граждане без отечества». Защиту своих интересов эти люди доверили военному губернатору.

Вскоре после того, как Витьке исполнилось пятнадцать лет, группу коллегиантов пригласил на прогулку Иосибуми Ханаси, сын японского майора, знакомством которого чрезвычайно дорожил отец Витьки; устраивался пикник к храму Десяти тысяч будд. Дети поехали — в большом военном автокаре, в сопровождении вооруженных стражников из смешанного квартала. Часах в трех езды от города им встретилась покинутая деревня. Кто-то из стражников сказал по-русски, что жители «шибко голодала» — сначала продали всех своих женщин в обмен на рис, а потом «все фангули».

Когда коллегианты вернулись в город, Иосибуми повел их в чайный дом «Кума», иначе «Медведь». Это было одно из многих учреждений, возникших повсюду, где утвердились японцы. Скорее ресторан, чем чайный дом, где роль гейш выполняли второразрядные проститутки, прошедшие «огонь и воду и Корею», как говорится здесь. Иосибуми решил угостить товарищей богатым ужином. В дверях хрипел патефон: вскрики, струнный гром, нежное мяуканье и музыка литавр. На пороге нужно было снять ботинки.

Некоторое время Витька колебался: входить ли? У него были дырявые носки. Он все-таки вошел, выпил чашку горячей водки и сильно смущался. Девушка спросила его по-китайски, сколько ему лет, он ответил: «Семнадцать!»

Это лето повсюду в Китае было жарким. На улицах пыльная зелень кипела в ветвях тополей и древовидных можжевельников. После заката жара кончилась. Коллегианты пошли из чайного дома «Кума» бродить по китайскому городу.

Было весело и приятно буянить — в меру, осторожно, как подобает воспитанникам закрытого колледжа для маленьких «манчжулистов». Кто-то из детей сбивал палкой цеховые значки на вывесках у ремесленников, другие делали вид, что совсем пьяны. Кто-то фальцетом напевал мотив японской песенка, присочиняя бессмысленные слова: «Кио йорива накося собака-сам…»

Возле южного канала мальчиков окликнул сотрудник японского штаба Гоккель-Каринский, проезжавший мимо на рикше. Быстроногий извозчик рысью мчал свою рессорную колясочку. На облучке ее мерцали синие фонарики. Увидев коллегиантов, Гоккель-Каринский придержал рикшу.

— Идите сюда, господа! — крикнул он. — Что это за прогулки в китайском городе? Не по времени. Да, не по времени! Вчера на этой самой улице убили нихонского [6] Нихонского — японского. офицера. И вы того захотели? Передайте своим родителям, что после заката солнца гулять следует не дальше Маймаяна. Дайте сроку — нахлопаем китайских освободителей, будете гулять везде.