Борис Лапин - Избраное

Он так бежал, что я едва поспевал за ним.

Мы застали китайцев в столовой базы. На улице стояли грузовики, трёхосные бюссинги, сильно потрепанные, в царапинах и вмятинах. Рядом с ними стояло несколько монгольских пограничников, поставленных для охраны.

Шоферы сидели за дощатым столом и с аппетитом уплетали лапшу и пельмени, приготовленные поваром монценкооповской базы; они ели, не обращая внимания на монголов, стоявших вокруг них плотным кольцом. Здесь было четыре шофера, одного из них я сразу узнал: рябой китаец в зеленой фетровой шляпе, который в прошлом году приезжал сюда с экспедицией Линдстрема. Увидев меня, китаец во весь рот улыбнулся и что-то сказал.

— Узнал тебя, — сказал переводчик, — они ходили рейсом из Цао. Триста пятьдесят километров в четыре часа.

Я остановился в дверях столовой, глядя на рябого китайца, лицо которого облупилось от ветра и было покрыто пылью, глаза его запали от усталости. Возбуждение от бегства, опасностей, погони еще не успело в нем остыть.

Мы стояли друг против друга — в этом странном городе, посредине самой обширной и удивительной пустыни земного шара, на улице, которая отделена только цепью невысоких, лишенных растительности холмов от места кровавых сражений.

Поздно вечером, после ужина, я сидел с Давой перед воротами конторы. Редкие кусты гобийской травы на городском лугу мерцали желтым светом. Небо было усеяно крупными звездами.

— Второе Гоби, — сказал Дава. — Смотришь и думаешь, будто и там степь, как внизу. В наших местах так говорится: небо — степь, а звезды — камни, а там — Колесная Дорога… Она как зовется?

— Млечный путь, — перевел я.

По дороге мимо каменной ограды Нефтеэкспорта двигалось несколько темных фигур. Видны были мутные огоньки трубок и очертания шоферских комбинезонов, образовывавших на светящемся фоне неба глухие черные пятна. Прислушавшись, я разобрал китайский разговор.

— Нин-хао! (Здравствуйте!) — сказал Дава.

Шоферы остановились.

— Хао-а! Хао-а!

Они были рады посидеть с чужими людьми.

— Хорошая погода, — сказал рябой шофер, завязывая разговор.

Как и, все водители грузовых машин в пограничной области, он бегло объяснялся по-монгольски.

— Сейчас хорошо, — сказал Дава. — Август был скверный. А в Китае?

— Солнце! Дыням хорошо, и огурцы большие поспели, — ответил китаец.

— Садитесь, здравствуйте, шоферы, — сказал Дава.

Китайцы заняли место на скамейке рядом с нами.

— Дыни — большие, — повторил рябой, — в каждой фанзе на крыше — дыни, некуда продавать, мы два грузовика не довезли в Дун-Хуа…

Некоторое время Дава сидел неподвижно и глядел вверх. Внезапно он запел тонким протяжным голосом одну из степных песен, где рифмы стоят не в конце, а в начале строки, и слова теснятся друг к другу, разделенные только восклицаниями. Затем он оборвал ее так же внезапно, как начал, и дружелюбно подмигнул шоферам.

— Хао! — одобрительно крикнул рябой. — Угощайся!

Он вынул из кармана пачку табаку и предложил нам брать из нее сколько хотим. Мы с Давой взял-и по щепотке.

— Думал, последний раз гляжу на спидометр, — сказал он, набивая трубку и закуривая, — что сделаешь! Собаки перерезали дорогу в двух местах. Сердятся, убивают все, что движется, запретили всякий транспорт. Хозяйничают на китайской земле.

— Генерал Абэ решил поплавать в кастрюле, а повар ставит ее на огонь, — витиевато сказал второй шофер, до сих пор молчавший. — Китай развел хороший огонь. Скоро кастрюля закипит.

— Видите за холмами костры? — сказал рябой. — Это пастухи. Не боятся водить стада, значит китайские солдаты близко.

Я вгляделся в мерцающую темноту степи к югу от холмов. Действительно, степные костры загорались то там, то тут. Между тем, в последние два дня здесь был мрак.

Разговор с людьми, несколько часов назад избежавшими смерть, все более волновал меня.

— Как твоя семья, Сяо Шень? — спросил Дава, чтобы переменить течение разговора.

— Спасибо, очень, очень хорошо, — сказал рябой.

— А твои братья?

— Очень, очень хорошо.

— Он приезжал сюда вместе с братьями, когда граница была открыта, — пояснил Дава. — Братья тоже шоферы. Тогда большая была торговля с Китаем, году в двадцать шестом. Они часто приезжали к нам.

— Да, да, большое спасибо! — еще раз сказал рябой.

К нам повернулся второй шофер.

— Они все убиты! — сказал он.

— К сожалению! — угрюмо сказал рябой.

Лицо его не изменилось нисколько. Он продолжал раскуривать трубку.

На некоторое время мы потеряли нить разговора.

— Как это случилось? — спросил Дава.

— Не успели убраться. Случайное промедление.

— Ничего, — сказал второй шофер, — это ничего. Бывает.

Они снова замолчали.

— А маленький хромой шофер? — спросил Дава.

— Деревянный Сья? Он убит.

Они были немногословны. Дава расспрашивал их, они отвечали.

Они давно прошли через пору бурного ожесточения, когда восклицают, произносят речи, громко негодуют. Их ненависть к врагу была тяжела, молчалива, упорна.

Они возили рис и дыни из захваченных партизанами деревень, за что полагался расстрел. Они ездили на грузовиках, хотя грузовики подлежали реквизиции и за увод их также полагался расстрел.

Для того, чтобы не слишком часто произносить слово «смерть», привычка выработала у шоферов Внутренней Монголии особый жаргон, помогавший обходить страшные темы. Вместо «казнен» говорилось «отошел», вместо «японцы» — «те», вместо «срубить голову» — «обломать кочан».

Дава спросил, где сейчас находится Джон Чоу, молодой ученый, проезжавший в прошлом году через Гоби.

— Какому-то ученому в Да-Шене обломали кочан, когда вернулся из Европы.

— За что же?

— Кажется, читал лекции. Говорил: наука противоречит утверждениям японцев, что они происходят от солнца. Нашли в этом призыв к бунту и всенародному объединению. Робкий был человек.

Слушая ответы шоферов, ломаный монгольский язык которых был не всегда понятен, я снова испытал странное чувство. Я глядел в темноту гобийской ночи, лишь кое-где пронизанную огнями костров.

Куда бы ни забросила меня теперь судьба, где бы я ни находился, я всегда буду помнить эту ночь. Двадцатое столетие добралось в пустыню, до песков, скал, тропинок, ночных огней, к плоским холмам, лишенным травы. Я всем сердцем был там, в стране за холмами, вместе с народом, который сражался против опасного, лживого и коварного врага.

Так я стоял час или больше. Шоферы простились с нами и ушли, и Дава ушел в свой байшин, где в окне светилась керосиновая лампа, но я все еще стоял на городском лугу. Потом я вернулся в дом и долго не мог заснуть.

1938

На холме стояло десятка четыре юрт. Среди них мы увидели кирпичное строение — амбулаторию монгольского министерства здравоохранения. Здесь у входа нас встретил доктор Успенский. Он пригласил нас в комнату: отгороженный от приемного покоя угол, где стояли кровать и стол.