Вера Кудрявцева - Летний дождь

— Спасибо! — проворчал Дмитрий, слезая с чердака. — Медом потом отдашь!

Бабка Липа даже рот открыла — не ожидала такого оборота.

— Да шутит он, шутит, баба Липа, — вспыхнула от стыда за мужа Анна.

— Другой-то, нормальный-то мужик, за пол-литру нето сторговался бы, а этот! — не могла успокоиться бабка Липа. — Жадён, ну и жаден! Весь в деда, царек!

— Ну, поехали, что ли! — крикнул Анне из кабины Дмитрий.

— Пешком я, езжай! — не сдвинулась с места Анна.

— Во-от, во-от! Дома у тебя дел нету! Снесу избушку, так и знай!

Рванула машина с места. Молчали обе, сидя на крылечке. Бабка Липа машинально на педаль, самопряхи нажимала: крутилось ее колесико. «Передаем арии из оперетт», — трудился неутомимо транзистор Триша.

— Эх, Триша, Триша, к концу, видно, подходит моя оперетта…

И засеменила старуха к избе своей, в одной руке транзистор, в другой — самопряха.

А и дома не могла места найти: все Дмитрий из ума не шел. Да, правду, видно, говорят: яблочко от яблоньки… Деда Царьком величали, так он кулак был, одним словом — алимент. И ко внуку то же прозвание, знать-то, неспроста прильнуло. А дед — сколь вредный был человек! Достукался! Сослали! Где погинул, никто не знает. За Артемия Иванова и выслали. Активист был первый Артемий-то. Вот Царек на него злобу и затаил. Начинил порохом полено и все выжидал, годов без малого десять, когда соседка, жена Артемия, за сухонькими дровишками прибежит. Ходились уж друг ко дружке, забыли вроде про все. И дождался. Да только Артемий-то дока был. Взглянул на полено: что, мол, трещина какая подозрительная? Догадался! Расщепил полено, а там порох! Он к жене: где взяла? Там-то и там-то. Ну, и загремел Царек! «Эх, Анна, Анна, проглядела я тебя. И что скажу на том-то свете подруженьке Степаниде…»

Долго еще сидела Анна на крылечке. Потом обошла кругом обреченную свою избушку, заглянула в старческие глаза-окошки. Как живую, хотелось Анне приласкать избу, прижаться к теплому родному боку. На нижнем бревне стены заметила вдруг капли голубой краски. И вспомнилась Анне мать. А и сохранился-то в памяти всего один теплый весенний день. В красках видела его Анна. Небо голубое с белыми облаками. Подсиненная вода в речке. Сизый лес вдали. И мама красит наличники да ставни в голубое. Анна сидит на зеленой траве, кукушку передразнивает. Та скажет: «Ку-ку», и маленькая Аня в ответ: «Ку-ку!»

Смеется мать, слушая этот переклик, говорит птице-скиталице:

— Не кукуй, кукушечка, не признакамливайся! Не ровня мы тебе, не подруженьки!

Потом подводит Анну к окошкам:

— Глянь-ка!

От щетки на завалинку, пока она красила, голубые капли нападали, расцвели на земле незабудками,

— Цветочки! — догадывается Анна.

Радуется мать понятливости дочери, обнимает ее, целует, оставляя на лице горько-соленое: видно, знала — последняя это ее весна…

Наверно, и об этом забыла бы Анна — уж очень мала была. Да однажды весной, лет уж двенадцать тогда ей было, высаживала на завалинку цветы, голубые капли на нижнем бревне стены увидела. И вспомнился тот день, да так ясно, будто вчера все было. Убежала тогда Анна в лес, подальше от людей. Запоздало плакала о матери, теперь уже видя ее, ощущая на губах горько-соленое… В те дни и натакалась корешками заняться.

А было так: часто убегала она в то время в лес. Присядет у сосны, затаится в траве-чащобе и, будто слово по слогам, складывает-восстанавливает в памяти тот весенний день. И ничего, бывало, вокруг себя не видела. Один раз не заметила, как на страшное место набрела: прошел, видно, когда-то бурелом полосой, повыворачивал с корнями деревья. Потом земля с них повыветрела, обнажились диковинные лесовики да чудища.

Будто глаза прорезались у Анны. На другой день пришла на то место с пилкой. Долго обходила корни, всматривалась. Да так увлеклась! Как свободная минутка выдастся, она опять над корешками своими затаится — колдует…

…Голубеют незабудками капли на стене избушки, не смыли их снега-дожди.

«А не дам раскатывать домишко! — недобро подумала Анна о муже. — Ни за что не дам!..»

Иногда до своего участка Анна доезжала на машине мужа, если по пути было. Сегодня, как проезжали мимо старого дома, ухмыльнулся Дмитрий:

— Убралась, значит, с покосом, управилась?

— Управилась, — в тон ему ответила Анна, радуясь, что успели мальчишки, сгребли сено, перетаскали к бабке Липе.

— По миру с тобой пойдешь! Другие в дом норовят, а она все из дому, все из дому!

Молчала Анна.

— А на баню там наберется, — кивнув на оставшуюся позади избушку, сказал Дмитрий.

— Далась тебе эта баня! Заладил: то же да по тому же! — отвернулась Анна.

— Да там все углы светятся! И верхний венец совсем сгнил!

— Пускай!

— Пускай! А на баню где я бревна возьму!

— Купи!

— На купило кошка наступила! Ты думаешь, дом мне даром обошелся? В копеечку стал! Где деньги-то?

— В чулане на полке, в твоей старой шапке…

— Раскопала?

— Ты же знаешь, — строго сказала Анна, — мне все равно: где у тебя деньги, сколько…

— Да уж знаю, соришь ими без оглядки!

— …Пыль с полки смахивала, шапка упала. Хоть бы в сберкассу относил.

— В сберкассу! Кабы в городе! А здесь — пойдут один за другим: дай взаймы да без отдачи!

— Для кого стараешься, Митя, деньги-то по шапкам раскладываешь? У нас ведь с тобой не семеро по лавкам: ты да я да мы с тобой, — печально сказала Анна.

— Нюськ, — сразу сник, жалобно как-то позвал Дмитрий. — Нюськ, не переживай! — обнял ее, рулил одной рукой. — Понесешь еще, молодые ведь мы. Ты не помни про то: хотел сперва справиться, потом ребятню заводить. Все ведь бабы через это проходят, думал, и с тобой — ничего…

Рассердилась на себя Анна: зачем упрекнула Дмитрия, ведь сама виновата, что не сохранила дитя. И что она за жизнь себе устроила: какой краешек ни задень, все обида выпорхнет. Что ж, так и будет жить да обиды копить? Да и ему, Дмитрию, нелегко ведь с ней, если на его-то сторону стать. Нет, надо что-то делать…

Успокоила работа. Ходила от сосны к сосне, писала на стволах буквы-ижицы, и будто делили сосны меж собой ее тоску-кручину, Знала она, чем и вечером займется.

Над самым обрывом недалеко от делянки росла сосна. А прямо под сосной причудливо высунулся из земли корень, рядом с тонкими стволами черемухового куста. Давно она приглядела этот корень. Вот дошел черед до него.

Она привязала один конец бечевки к сосне, подергала, крепко ли. Екнуло сердце: крутизна такая, что обнесло голову. Все-таки спустилась вниз по обрыву. Вырезала корень, подняла голову и увидела Дмитрия. Ждал он молча, а в глазах — страх. «За меня ведь боится, за меня». Отсюда, из пропасти, Дмитрий вдруг показался одиноким, несчастным, уже брошенным ею. Жалостью окатило сердце. А он, не шелохнувшись, ждал, пока она выберется, словно боялся, что от любого его движения может лопнуть веревка или ухнуть с берега, не выдержать сосна. А потом отвязал веревку, хлестнул Анну в сердцах и, не давая обидеться, обнял, прижал к себе всю, приподнял, понес от дороги.