Вера Кудрявцева - Летний дождь

Неоднозначное ощущение, волнующая гамма создается особым видением материала — автор смотрит на своих героев словно бы сквозь призму народной песенной традиции. От этого фольклорного начала идет и светлая печаль, и доверчивая, открытая радость, и обрывающаяся как бы на полуслове сердечная речь…

Недосказанность, идущая от природной застенчивости, от смущения и нежелания кого-то обременять своей болью и душевной смутой, придает произведениям Веры Кудрявцевой интонацию сокровенности, правду исповедального слова.

Незатейливо повествование, но сложны судьбы, сложна жизнь, и нелегко оставаться самим собой в беспокойном водовороте будней. Тем дороже теплота взаимопонимания, тем бесценнее высокие минуты откровения, искренности.

Юлька пела, стоя на высоком школьном крыльце, как на сцене. Худенькие ее руки раскинулись, словно для полета. Казалось, она не удержится и вот-вот сорвется с этих подмостков — высокого школьного крыльца — и закружится в тишине неба, не переставая и оттуда напевать для своих подружек. Юлька танцевать не умела, и поэтому ей приходилось петь, а девчонки парами сосредоточенно топтались по кругу.

Отодвинулась к самому забору и без того просторной ограды прошлогодняя поленница. Потеснились вынесенные во двор для ремонта пестрые от заплат парты.

Танцевали девчонки. Одни легко, едва касаясь босыми ногами травы, — уже научились. Другие старательно, вытаращив глаза от напряжения. На жердочках, прогретых солнцем, расселись девчонки помоложе, завидовали. Которые посмелее, топтались на примятой траве ограды, мешали старшеклассницам. И только мальчишки не удостаивали вниманием это никчемушное, на их взгляд, занятие, щелкали в стороне бичами, прыгали с поленницы и то и дело поглядывали в сторону деревни.

пела Юлька, пытаясь кружиться на своем пятачке, стукнулась об огромный замок на школьных дверях, вскрикнула от боли. И сразу споткнулся весь круг танцующих. Но, потирая ушибленное плечо, Юлька неутомимо продолжала петь, дирижируя свободной рукой:

Заработало было, закружилось живое колесо, да мальчишеский голос выкрикнул: «Идет!»

Круг распался.

Юлька сорвалась наконец с крыльца, шлепнула босыми пятками в траву, первой оказалась за калиткой. Девчонки, разобрав свои прутики-вички, высыпали на поляну. Не поляну — огромное поле, отделяющее окраину от пришкольного леса. От деревни не торопясь, степенно шел паренек с длиннорукой деревянной лаптой. Его-то и ждали без дела скучающие мальчишки, закричали нетерпеливо:

— Минька, ты чо телишься? Скорея!

Игра начиналась с деления всех на две команды. Пара за парой подходили к «маткам»:

— Бочка с салом или казак с кинжалом?

Скоро замелькала отполированным деревом длиннорукая лапта, застонал под ее меткими ударами мяч и, описывая пологую дугу над закипающей страстями поляной, исчезал в сине-зеленом просторе.

Сверкали пятки, сверкали зубы, развевались на ветру вихры — игра набирала темп.

— Мазила!

— Бей!

— Шпарь!

— Перехватывай!

— Держи!

— Соли!

Никто не заметил, когда прихромал на поляну солдат Илья. Азартно следил он за мячом, нетерпеливо сжимал отполированный костыль, будто ручку лапты. Не выдержал, скрипнул костылем:

— Дай рразок!

Перекинул костыль в другую руку, пальцы вросли в дерево лапты. А-а-ахнул мяч! Проводил его взглядом солдат, смахнул пот со лба.

— Хошь еще? — восхищенно смотрел на него подавала.

— Играй, — отмахнулся солдат, скрипнул в сторону.

А вечер уже дошагал до поляны длинными тенями. Далеко-далеко на пригорке зашевелились пестрые пятна коровьего стада. И потянулись на поляну из всех переулков деревни старухи с вичками, старики.

А лапта гомонила. Глухо вздыхал мяч, метались по поляне упаренные беготней ребятишки.

Показались из-за леса подводы — возвращались с покоса колхозники. Как услыхали вздохи мяча мужики в выгоревших гимнастерках, повскакивали с телег.

— Степан!

— Ефим! — заголосили им вслед женщины. — Вечер ить! Со скотиной надо управляться!

Отмахнулись в ответ мужики, жадно вливались в игру. Усталости как не бывало. Новой жизнью зажила поляна. Мяч туго врезался в небо, выписывая на нем такие траектории, что можно было всей командой дважды добежать до заветного колышка и назад вернуться.

Постоял-постоял заколебавшийся было самый пожилой из всех бывший солдат дядя Ларивон:

— Эх! У Авдотьи моей капустка хороша! — Не выдержал, сбросил с ног пропыленные сапоги, размотал портянки.

— Гля! Гля! — захохотала, забыв, что рот-то без зубов, старуха. — Разобрало Ларивона! Туда же! Тьфу!

А Ларивон катился по полю на кривых ногах, обтянутых галифе. Вот наступил на тесемку, упал, ругнулся беззлобно — у Авдотьи моей капустка хороша! — дальше покатился, не выпуская из виду мяча.

Уже сняли гимнастерки мужики, уже давно вытеснили мальчишек с основных постов игры. Уже вползало в деревню стадо.

Но все яростнее разгоралась лапта. Словно впервые, только сейчас, добравшись до игры, поняли солдаты, что дома они наконец, дома, на той самой поляне, которую не раз вспоминали вдали от родной деревни, и вспоминали-то не иначе как оглашенную лаптой.

Вертелся нетерпеливо молодой солдат Илья вокруг своего костыля, болел за каждый промах, восхищался настоящему удару по мячу.

— Эх, лупят! — выкрикивал тонко старик. — Инда руки, якорь его, зудят! — И то и дело почесывал двумя пальцами бородку.

— Да, настоящая опеть лапта пошла, слава тебе господи! С мужиками, — откликнулся другой. Но ничто не дрогнуло в закаменевшем его лице. Скорбно было это лицо: то ли молодость вспомнил старик, то ли сыновей, не вернувшихся к лапте. Да и не он один тщетно искал своих сыновей, братьев и мужей среди недавних фронтовиков, по-хозяйски, с умом да с хитринкой гоняющих сейчас мяч по поляне. Вот и старуха притихла, слезинку смахнула — мало уж их осталось, все выплакала. И вдова молодая, что спешила к стаду, словно запнулась вдруг, наткнувшись взглядом на крепкую солдатскую спину. Опустила поскорее глаза, чтобы не выдать, о чем в этот миг затосковало сердце. Растревожила всех лапта, за живое взяла. И про стадо, беспризорно расползающееся по переулкам и дворам, позабыли люди. Жила на просторной поляне исконная русская игра лапта.