Вера Кудрявцева - Летний дождь

— К пасеке вышли? — остановился удивленно Павел.

— Ага! — озорно улыбнулась Юлька.

— И дед Футынуты живой?

— А чего ему?

На низеньком крылечке показался сухонький старичок, до глаз заросший сединой.

— Фу-ты, ну-ты! — сказал он неожиданно свежим басом. — Дако, гости привалили.

Они брали из широкой глиняной миски золотистые соты. Янтарно блестел мед в ячейках. Павел ел, прижмуриваясь от удовольствия, Юлька облизывала пальцы, смеялась, поглядывая на него. А дед Футынуты пододвигал к ним поближе новую миску с темным, как топленое масло, медом.

— Этот свеженький, парной, отведайте! Да ложками! Фу-ты, ну-ты! Ложками! С огурчиками вот!

Они хрустели свежими огурцами, прихлебывали парным медом, запивали ключевой водой.

— На воду-то не налегайте, — бубнил дед. — Мед-то парной, а вода из ключа — нутрё застудить недолго! — И, выглядывая хитренько из седых зарослей, приговаривал — Фу-ты, ну-ты!

Вечерело, когда Юлька и Павел возвращались к покосам. Лес словно опустел. Стало тихо и покойно. Длинные тени от деревьев, от стогов падали на гладкие, вычищенные граблями поляны.

Потом они шли, окутанные прохладными сумерками. Пропищала где-то птаха, устраиваясь на ночлег… Стукнулась о лист росинка…

Откуда-то издалека, из-за темнеющего леса, донеслась песня и словно растаяла в тумане, приютившемся на ночлег в низине.

— Мятой пахнет! — улыбнулся Павел.

— Здесь ее много! — И Юлька исчезла за деревьями. Через мгновение появилась с пучком бархатистой травы — мяты. Слегка растерев ее, протянула Павлу. Он склонился к ее ладоням, вдохнул пьянящий аромат. А она уже бежала в другую сторону.

— Вот здесь белоголовник, помнишь? Чай им заваривали. — И возвращалась с огромным букетом уже осыпающегося белоголовника. И он отведывал дурманящего запаха цветов.

— А здесь мы всегда березовку пили, помнишь?

— А на ту елань за клубникой бегали!

Он не успевал отвечать, с удивлением прислушиваясь к тому, как откликается на все, что он видит, его душа.

— А сейчас болото будет. Слышишь? Смородешником пахнет! Здесь его мно-ожина! Только ягоды мелкие, место открытое!

Забелели березовые слеги, переброшенные через неширокую топь. Павел ступил на них первым, покачался, крепко ли лежат, позвал Юльку.

— Я потом! Ты иди! — и смотрела, как пружинят под его ногами березовые слеги. Потом заскользила по ним сама. Павел ждал на берегу болотца.

— А я сейчас что-то сделаю! — Юльке захотелось, чтобы он подождал ее подольше. Она окунула в черную жижу сначала одну, потом другую ногу:

— Смотри! Сапожки надела!

Он смотрел. Жар бросился ей в лицо. У края слеги увидела оконце воды, смыла поскорее «сапожки» и, чтобы скрыть смущение, объяснила:

— Мы всегда с девчонками так делали. Кто хотел сапожки, надевал сапожки, кто хотел туфли, надевал туфли…

Юлька медлила. Она испугалась: а вдруг она сейчас подойдет к нему, а он возьмет да и обнимет ее. Или даже поцелует. Голова закружилась от этих мыслей, и она чуть не угодила в черную жижу. Павел протянул ей руку. «А, будь что будет!» — решилась Юлька. Но ничего не было. Даже ничегошеньки! Просто Павел посмотрел на нее так, словно только теперь увидел, и проговорил удивленно:

— Ах ты, Юлька, по метрике — Ульяна, как же ты выросла! Была ведь вот всего какая!

«Сам велел вырасти!» — подумала чем-то расстроенная Юлька и осторожненько высвободила из его ладони свою руку.

Когда они вернулись к покосникам, те сидели у костра, пели. Павел тихонько прилег на ворох сена, прислушался. Такой уж выдался у него день: щедро возвращалось к солдату все, что было отнято на срок войны. И радость работы, и радость узнавания тропинок детства, и вот теперь — песня. Сколько их певала ему мать. Потом, казалось, они забылись в мальчишеских заботах. Но это только казалось. В первый же год войны Павла тяжело ранило. Он не помнит, сколько лежал, истекая кровью. Очнулся оттого, что кто-то сказал: «Выноси!» И в тот же миг услышал: поет мать. Песня жалуется на что-то, слабеет, вот-вот умрет.

— Выноси, — просит Павел. — Выноси!

И мать слушается его, подхватывает песню, поднимает высоко-высоко, спасает.

Сейчас песню выносила Юлька, Голос у нее был не очень сильный, — и поднимала она песню невысоко, но это придавало ей задушевность, сердечность.

Песня растворилась в ночи. Павел вспомнил:

— А у нас в классе Тоньша Козлова выносила всегда. И добавил, помолчав: — Где-то не видно ее в деревне.

— Тонька-то! — встрепенулась Лариска. — Так она же в войну ФЗО кончила, в городе теперь работает. А по субботам приезжает. На танцы. Ага! Ох и танцует!

— Правда? — оживился Павел. — Приезжает?

Таким радостным Юлька не видела Павла за весь день. Она отвернулась от костра. Далеко, на фоне остывшего неба, увидела жеребенка Орлика. Она пошла туда. В нескольких шагах от костра уже ничего не было видно, наверно, поэтому никто не заметил, как она исчезла, никто не окликнул.

Незаконченным рисунком застыл вдали Орлик, будто ждал Юльку. Она трепала его гриву, кормила хлебом. Теплые губы щекотали ладони. Отсюда костер казался свечкой.

Когда она вернулась, все танцевали, напевая каждый себе мелодию самого знакомого вальса:

Соня первой заметила Юльку, зашептала что-то Павлу — ее он кружил по стерне.

— Ульянка! — обернулся Павел. — Прошу, мадемуазель! — пригласил галантно.

— Не умею я…

— А я тебя научу!

— У Авдотьи моей капустка хороша! — ругнулся из шалаша дядя Ларивон. — Вы угомонитесь нынче?

Танец не состоялся.

— Приходи в субботу в клуб, я тебя научу!

— Не хожу я в клуб.

— А ты приходи, большая уже…

Как волновалась Юлька, собираясь в клуб. Нагладила свое единственное выходное платье, начистила мелом тапочки, так что он сыпался с них белой пылью. Повертелась перед зеркалом. Нет, чего-то недостает! И тут взгляд ее скользнул, а потом надолго задержался на белоснежном полотенце, обрамлявшем, по обычаю, передний угол горницы — божницу. Не раздумывая, Юлька откромсала кружева, торопясь, пришила к платью. Вот теперь совсем другое дело! Она даже на табуретку взобралась, чтобы всю себя рассмотреть в потускневшем от времени зеркале. Кружевной воротник нарядно оттенял нежный загар лица. Радостная, полная неясной тревоги, выпорхнула она за калитку.

— Улька! — долетел до нее возмущенный голос матери, — Ты сдурела, ли чо ли? Полотенце-то! Ведь бабушкино полотенце-то! Память последняя!

Но разве до этого было Юльке? Едва касаясь травы, влажной от вечерней росы, торопилась она на голос гармошки: