Вера Кудрявцева - Летний дождь

— А за меня-а? — обиженно-игриво протянул ее улыбчивый муж.

— Коленька! — обвила она свободной рукой шею мужа, прижалась щекой к его щеке. — Милый ты мой!

У Георгия даже горло вдруг перехватило, на глаза навернулись слезы — так это у нее получилось нежно, от души.

А та, Лена, так и сторожит, так и ждет, когда он посмотрит в ее сторону. «Вот ты какой! — будто сказали ее глаза. — Я все-о вижу, все-о про тебя знаю!» И он поднял свою рюмку, кивнул ей благодарно, мол, за тебя! И так вдруг хорошо ему стало. Если выразиться по-старинному — отрадно. И захотелось, не скупясь, сказать всем этим людям, пригревшим его, что-то этакое, от всей души. Но кроме этого слова — «хорошо», полнее всего выражающего его состояние, ничего не приходило в голову, и он говорил и говорил одно и то же всем соседям по застолью:

— Хорошо у вас!

— Хорошо, — соглашались соседи.

— Душевно как-то…

— Ага, душевно. А вот как песни да пляски пойдут!

«А может, снится мне все это, блазнится, — вдруг подумалось Георгию. — Может, лежу я в своем тоненьком спальном мешке в холодной этой гробине-брезентушке, лежу, замерзаю, и все это мне блазнится…»

«Нет, не блазнится, — улыбнулась ему лукаво Лена. — Придумал — блазнится!» — И тайком подняла рюмочку: за тебя, мол.

Теплой волной окатило ему душу. «Эх, бывают же люди, бывают!» И запел вдруг потихоньку, сам от себя не ожидая: «Деревенька моя, деревянная, дальняя…»

Он тоже любил эту песню. Сам, правда, не пел никогда — Танька бы засмеяла. А когда слушал по радио или по телику, всегда представлял свой родной домишко, ограду просторную. Таратайку с кадкой для воды посередине.

В войну и в первые послевоенные года — это уж и он помнит — воду с речки возили на корове. Потом отец купил коня Карьку. Потом наступило такое время, что Карьку пришлось продать. Ох, как переживал отец. Однако от этого и заболел, и помер-то раньше срока от этого. Бедно они жили, ох и бедно.

Он окинул взглядом дом: «А может, и у нас, в нашей деревне, теперь так же вот ладно живут. Съездить бы надо…»

Такие мысли роились в его захмелевшей голове, пока он пел вместе со своими новоявленными друзьями по застолью про деревеньку про деревянную.

— Ох, что же это Комаровы-то младшие, где же это они: уж пора бы и косточки поразмять, сплясать под гармошечку!

— Со скотинушкой убирались-управлялись! — словно в ответ послышался из прихожей приятный певучий женский голос. — С коровушкой, с ягнятами-телятами-поросятами! — Появились Комаровы-младшие: полная, курносенькая и оттого по-особому милая женщина и ее муж, под стать ей, с баяном через плечо.

Георгий хлоп-хлоп глазами: уже видел этого мужчину, только что пел с ним про деревеньку. Точно! Вот он сидит напротив. И вот он же стоит с баяном в руках. Чу-де-са!

Лена расхохоталась, насмелилась — подсела к Георгию, объяснила:

— Близнецы они. Это Степан Романович, он на один час старше своего брата Ивана Романовича. Вот их и называют: Комаровы-старшие да Комаровы-младшие. — И вдруг преобразилась вся: загорелись нетерпением глаза, заходили-заплясали по столу пальчики, заиграла в ней каждая жилочка. А баян зазывал в круг, уговаривал. И Лена не утерпела, первой вышла на зов баяна, задробила каблучками, не растрачиваясь, скупясь поначалу, попридерживая норов. А потом, будто не в силах больше томиться, рванулась, закружилась птицей, расправив руки-крылышки.

Плясали и другие, но Георгий не спускал глаз с нее одной.

И все же они скоро упарились. Первой сошла с круга, выскочила в сени Лена. Он снял с вешалки чей-то платок, вышел следом.

— Застудишься, — не заметил, как на «ты» перешел, накинул платок ей на плечи.

— Вон ты какой внимательный! — без улыбки, даже строго посмотрела она на него. — Сам ведь тоже в одной рубашке, пойдем в тепло.

— Постоим маленько, ничего, я крепкий… — И засмотрелся в ее освещенное ночным снегом лицо. Из дома слышалось красивое пение: «Оглянись, незнакомый прохожий…»

— Надежда Алексеевна поет, Комарова-младшая, — объяснила Лена. — Учительница пения она у нас. Ох, и певунья — ей бы в артистки!

— Тут, я гляжу, все учителя собрались. Ты тоже учителка?

— Я-то? Нет, не угадал маленько: доярка я.

— Доярка? А как же ты… — хотел он сказать «доярка, а в их компанию затесалась». Да она опередила его, объяснила:

— Не слышал разве? Подружки мы со Светланой.

А тебе что — доярочки не по нраву? А сам-то ты кто?

— Я-то? А я — таксист. Такие тебе по нраву?

— He-ка! Не люблю таксистов — они сдачу не сдают, все как с протянутой рукой живут, не правда?

— Я не такой! — засмеялся Георгий. — Я сдаю! — И представил, как по вечерам Танька выворачивает его карманы, жадно сосчитывая мелочь. — Я — передовой таксист, член бригады коммунистического труда, — врал напропалую. — Не веришь? — Заволновался вдруг всерьез, заметив в ее глазах холодок. Придвинулся к ней ближе, заглядывал в ее глаза, надеясь вновь увидеть в них припрятанную для него тайну. Она улыбнулась щедро и открыто, и от ее улыбки, только ему одному предназначенной, стало трудно дышать. Хочет вздохнуть поглубже, а не может, будто бежал долго-долго. Защищаясь от самого себя, спросил:

— А что же ты… Где твой муж?

— Муж? Объелся груш, — весело откликнулась она, а улыбочки как не бывало. — Интересно? Ничего интересного: злой он был, вот взяла и ушла. — И, как самое веское доказательство, сказала: — Он собаку мог пнуть.

— Я тоже от первой жены ушел, — разоткровенничался Георгий. — И тоже, как и ты же: увидел раз ее злое-презлое лицо, подумал — такая молодая и такая злая. И ушел.

— А другая — добрая? — спросила Лена. — Или, обжегшись на молоке — на воду дуют? — Засмеялась.

«Точно», — подумал Георгий.

— Ничего! — успокоила его озорно Лена. — Бог троицу любит! — и скользнула в дом.

Он остался в полутемных сенях, уткнулся разгоряченным лбом в стену. В щель сеней увидел свою брезентушку «Волынь». «Бог троицу любит». Вторая это у него уже поездка в те края за «Волынью» этой.

Первый раз ездил два года назад. Тоже все было удачно. Отопление тогда работало, и он ехал сутками, без сна, без отдыха. Танька, пока он гнал машину, нашла покупателя — пенсионера-садовода. Выгодно тогда загнали этот коробок.

Правда, Георгий с месяц не мог спать спокойно: все казалось ему, что донесет на него тот хитроглазый садовод-любитель. Даже со старым своим напарником Тимофеевичем поделился он тогда, раскололся перед ним. А тот засмеялся да и говорит: «Дак ведь это все очень просто, Гоша: живи честно, вот и спать будешь крепко!»

Справились они тогда с Танькой — хороший получился разоставочек. И ковер новый, во всю стену появился, и шубу Танька себе достала, и ему на рынке куртку отхватили шикарную, импортную — вещь, в общем. Повеселела его Танька: «Бог, говорит, Гошка, троицу любит! Погодим маленько, и еще разик, а потом и еще туда съездишь… А пристроить покупочку я берусь, сама сумею…»