Вера Кудрявцева - Летний дождь

Было еще одно полюбившееся ему в этом санатории время — вечерний чай. Вернее сказать — послеобеденный, но он любил красивые сочетания слов. Время вечернего чая — так казалось ему благозвучнее.

Сначала, в первые дни отдыха здесь, он возвращался с берега моря неохотно к этому часу — просто из уважения к «своим старикам», думая, что, наверно, им скучно и одиноко в полупустой столовой: к чаю приходили немногие, все больше пожилые люди.

А спустя неделю уже сам начинал чувствовать пустоту, если старики почему-либо задерживались. Он в таких случаях в столовую не входил, а ждал их в холле и, завидя, как они неторопливо, заботливо поддерживая друг друга, выходят из кабины лифта, обрадованно бросался им навстречу.

— Ленечка! — подойдя совсем близко, узнавала его наконец Варвара Алексеевна — она была сильно близорука. — Надеюсь, мы не очень долго заставили вас ждать? А вы опять не отдыхали после обеда, упрямец вы этакий!

На общем столе посередине столовой уже ждали их накрытые полотенцами чайнички, млел в них, исходя терпким ароматом, настоящий грузинский чай, а из рожков больших чайников струился парок.

— Ну вот и чаек! — предвкушая истинное удовольствие, радовалась Варвара Алексеевна.

Разливать чай с тех пор, как он стал постоянно приходить к полднику, было обязанностью Леонида. Он наливал покрепче Варваре Алексеевне, послабее Николаю Сергеевичу и очень крепкий себе и, оставив чайники возле себя, уютно откидывался на спинку креслица, погружался с удовольствием в эту никогда, кажется, раньше не испытываемую атмосферу.

Говорила о чем-нибудь, во что можно было и не вникать, Варвара Алексеевна, прихлебывая мелкими глоточками. Муж ее чаще всего молчал, предупредительно подавая жене то сахарницу, то тарелку с булочками, то ложечку, которую она пыталась, ничего не видя, нашарить на столе. Но если начинал говорить Николай Сергеевич, то обычно обстоятельно, издалека подходя к сути, и это тоже как-то успокаивающе действовало на Леонида. Хотелось слушать и слушать, не заботясь о том, что надо говорить и самому.

— Вот, скажем, книги… Да, это теперь проблема, я подчеркиваю — странная проблема. В наше время как было? Молодая семья, если получала комнату в коммунальной квартире, считала это счастьем. Появлялись дети. Они подрастали. Иногда приходилось на эту же площадь вывозить из деревни или из другого населенного пункта престарелых родителей. Дети женились, выходили замуж, и все продолжали жить в этой комнатенке. Я подчеркиваю — все в одной. О лишней мебели и речи быть не могло. Этажерку-то не каждый мог себе позволить, не то что книжный шкаф. Но зато шли в библиотеку, в читальные залы. Ты помнишь, Дида?

— Да-да!

— А какое это совершенно особенное, ни с чем не сравнимое занятие — читать художественную литературу, я подчеркиваю — художественную, не конспект второпях писать по заданию, а именно читать, к примеру, Алексея Толстого…

— Любимый Николая Сергеевича писатель, — пояснила Варвара Алексеевна.

— Да, о революции, о гражданской войне, я подчеркиваю — об этом времени никто так не написал… Или роман вот такой толщины — «Бруски» назывался, не читали? Был такой писатель Панферов, колоритнейшая фигура. Книги… Теперь они есть в каждой семье…

— Заместо небели, — иронично вторила Варвара Алексеевна.

Леонид сидел расслабленно, глотал горячий, горьковато-терпкий чай и слушал стариков так же, как он слушал сухой шелест бамбуковых зарослей, в которых ютилась, пряталась от ветра хитрая мошкара. Так же слушал он мерное дыхание моря, редко в это время года спокойное, а чаще бурно раздраженное, с хрипами, будто дышал сильно простуженный великан.

И эти прогулки после обеда, и разговоры за чаем имели для Леонида нечто общее, нечто необходимое для него, чего ему так не хватало в последнее время и что он жаждал найти.

С надеждой, с тайным волнением брел он всякий раз вдоль моря, чутко прислушиваясь к себе: вот сейчас, вот здесь ЭТО оформится наконец, выльется в простое и ясное, как четкие очертания гор, приютивших уставшие за лето облачка, как белогривый прибой, как осенний цвет неба.

Но ЭТО не оформлялось, не выливалось в простое и ясное, и он все с той же надеждой и, что было для него ново, с верой торопился на чай к «своим старикам».

Они давно заметили, что внешне спокойный, неразговорчивый их молодой сосед живет в постоянном внутреннем напряжении. И однажды Варвара Алексеевна спросила его по-свойски:

— Ленечка, что вас тревожит? Так хочется, чтобы хоть здесь, у моря, вы немножко расслабились, отдохнули, а? Или мы неправы?

Он вдруг, неожиданно для себя, разоткровенничался: что-де ходит в художниках, все еще в молодых да начинающих, хотя и прошла уже лучшая половина жизни… Что писать как фотограф, как копиист не хочет, а, видимо, на большее не способен, вот и…

Над тем, что «прошла лучшая половина его жизни», они весело посмеялись.

— Нет, ты слышала, Дида: прошла лучшая половина его жизни! — озорно посверкивая очками, смеялся Николай Сергеевич. — А, Дида! (Почему-то Николай Сергеевич часто называл жену этим странным именем.) «Наверное, домашнее ее имя, что-то только их, интимное», — решил Леонид.

— Ленечка, — задумавшись после смеха, спросила Варвара Алексеевна. — Вы любите Левитана? А теперь вообразите: вот вышел он во чисто поле, увидел дорогу и вот вам, пожалуйста, из-под его кисти — «Владимирка!» Нет, конечно. Картины, настоящие, вынашиваются, я думаю, как стихи. Не отчаивайтесь: вы на верном пути. Только поиск, постоянный поиск…

Она смотрела в невидимую ей даль своими прекрасными близорукими глазами. А Николай Сергеевич заговорил, как всегда, не торопясь, обстоятельно:

— Это, вероятно, в любом трудовом процессе — поспешность пагубна, я подчеркиваю — в творческом процессе… Мне, по роду работы, приходится иметь дело с инженерами-конструкторами. Приходит иной раз молодой человек: хотел бы у вас работать. Что вы умеете, спросишь его. Все! — отвечает. — А какая будет зарплата? — Все умеете? Ну, так вы нам не подходите, — Почему? — возмущается. А придет скромного вида паренек и…

Николай Сергеевич говорил не спеша и подробно, и Леонид мог смотреть в его увеличенные очками глаза и совсем не воспринимать смысла слов, а только, подчиняясь ритму беседы, вслушиваться, вслушиваться в себя.

Это стало в последние дни каким-то наваждением.

«Что меня так к ним привораживает? Я, кажется, хочу их писать. Но не портреты. Их надо вместе, только вместе… A-а, вот это меня и держит около них — их родственность во всем, они словно единый организм. И не потому, что стары, привыкли. Они всегда были единым целым. Что-то очень важное и главное для них, что-то очень большое объединяет их».