Вера Кудрявцева - Летний дождь

Юлька бежала, соскальзывая с дорожки. Набивался в пимы снег. В березовой роще приостановилась было, но вспомнила разговор с Павлом о лесной горнице, кинулась из нее, будто бы от себя можно было убежать.

У старинного тесового дома отдышалась, застучала что было силы в ветхую калитку. Скрипнула сенная дверь, захрустел под валенками снег.

— Юлька? — удивилась Тоня. — Проходи!

Юлька упрямо мотнула головой:

— Я здесь…

— Холодно, проходи! — Тоня куталась в шаль.

пробежала мимо ворот стая малявок с хохотом.

— Дождалась? — засмеялась невесело Тоня, захлопнула за Юлькой калитку. — А пимы-то? Ты пахала ими, ли чо ли?

В горнице никого не было.

— Ну? — повернулась к гостье Тоня.

Юлька молча смотрела на чемоданчик у двери.

— На танцы явилась? — проговорила наконец. Не сдержалась, бросила своей мучительнице в лицо: — Фэзэошница выщипанная! Присушила! В город сманила! А теперь — танцы!

— Ты что, сдурела? — закричала в ответ «фэзэошница» и осеклась: — С Панкой, ли чо ли, плохо? Ну! Не молчи ты!

Юлька опомнилась: не за тем пришла. Заговорила, глядя мимо Тони:

— Сохнет он по тебе. Шибко. И гитару попросил, потому что тоскливо ему. Нынче пришла, а он сидит и песню про тебя поет. Про тебя песня… Если бы ты слышала! И сидеть-то еще не может…

Тоня куталась в шаль, молчала.

— Мы лечим его, лечим, а ты и издали сушишь. Не пришла бы я к тебе! — опять сорвалась на крик Юлька. — Ни в жисть бы не пришла! Да Панку жалко шибко!

Кусала Тоня крашеные губы.

— Дурочка ты еще, Юлька. Ты разве не помнишь? Ведь была, когда мы их на войну провожали. Кого я проводила — да не встретила?

Юлька помнила: не отходил от Тони в тот день Петьша. Смотрел с отчаянием, бритоголовый, растерянный.

— Сон я вижу, один и тот же, — рассказывала строго Тоня. — Вот будто иду я по школьному лесу (мы с Петей все там гуляли), вот иду, а весна! Ветреники цветут, березовка из порезов капает. Иду я, а навстречу мне Петя. Я бросаюсь к нему: «Ты не погиб? — кричу. — Вернулся?» — «Вернулся, — он говорит. — Это тебя обманули, что погиб», — и берет меня за руку, и мы идем по лесу. И такая я во сне том счастливая! А просыпаюсь…

Юлька не знала, что и сказать ей на это, так похожа боль Тони на ее собственную.

— Не скрою, — продолжала Тоня, — Панку встретила, подумала: хоть один из наших ребят вернулся, может, судьба… Да нет, видно, не судьба… Хоть лучше ему?

— Встанет скоро.

— Ну, слава богу! — вздохнула Тоня, словно груз с нее какой сняли. Помолчала, добавила: — А милостыня Панке не нужна…

— Мне тоже, — самой себе сказала Юлька,

— Что? — вспомнила о ней Тоня,

— Так, ничего.

На следующий день Юлька в избушку не пришла.

— Опять не пришла? — удивился Павел, когда дед, подбросив в железную печурку сухого корья, предложил:

— Ну, дако, на покой нам, брат Панка, пора! Карасин зря жегчи — это тебе — фу-ты, ну-ты!

Пылала боками печка. Мельтешили на стенах отсветы огня.

— И пошто ты, Панка, всю войну прошел, а такой несдогадливый? — разговорился дед. — Ить она, фу-ты, ну-ты, полюбела тебя, шибко полюбела!

— Кто? — не понял Павел,

— Хто, хто? Онна у нас с тобой зазноба, другой не видали! А ты, дако, вчера обидел ее, как кипятком ошпаренная, выскочила! Перед дверью-то чепурилась, щеки рукавицами красила, а потом кинулась — так фу-ты, ну-ты!

Заволновался Павел. Сел, пошарил рядом руками, будто закурить собрался.

— Дедушка, — заговорил несмело, — ребенок ведь она совсем, я же нянчил ее. Мне и в голову не приходило!

— Ребенок, фу-ты, ну-ты! Так, стало быть, в колхоз мы слились в тридцать втором годе. А Ульке уж годков пять было. Отец-то, Антон-то, гармонист был, А Улька-то все плясала. Только отец за гармошку, она и пойдет — фу-ты, ну-ты! — показал дед голосом, как плясала маленькая Улька, — Вот и считай… Счас, стало быть, у нас сорок пятый…

Но Павел уже не слушал деда. Как доказательство смешных дедовых слов «полюбела она тебя, шибко полюбела» всплывало в памяти недавнее.

…Вот Ульянка идет по жердочкам, перекинутым через неширокую мочежину. Он видит ее глаза, испуганные и взволнованные.

…А вот ест она сотовый мед. Облизывает по-детски пальцы и вдруг смущается не по-детски…

…Вот переступает с камешка на камешек речки Шадрихи и смотрит, смотрит, как пьет он из ее ведерка… Вспомнил Павел ее и с коромыслицем на плечах. И глаза ее, совсем не детские. Боль в них и страх, за него страх: вернется ли?

Сквозь зубцы сонного леса загадочно мерцало далекое звездное небо. Павел долго смотрел на него, удивленно встревоженный. Потом, держась за стенки, встал, накинул полушубок, сунул ноги в дедовы пимы, вышел на улицу. Закружилась голова. Он оперся о промерзший бревенчатый угол избы, жадно вдохнул сухой морозный воздух, На мгновение представил, что стоит здесь не один, а что рядом Юлька, и его измученное болезнью и равнодушием Тони сердце забилось.

— Панка? — пугаясь и радуясь, закричал дед, выглянув из двери. Павел засмеялся.

— Отудобел, дако. — Кряхтя, укладывался дед на свою лежанку. Павел, как только коснулся головой подушки, засопел покойно, даже всхрапнул по-здоровому, по-мужичьи.

— Отудобел, фу-ты, ну-ты! — радовался дед.

Вскоре после этого приехала врачиха, выстукивала Павла, вертела так и сяк.

— Ну, что же! — блеснула глазами, — Теперь гулять, есть, спать, и как можно больше!

Заплакала Васеня, заморгал дед Футынуты на радостях. А Юлька не приходила. Павел ждал. Гулял ли по тропинке среди сосен, вглядывался ли в даль леса. Сидел ли у окна, прислушивался к каждому шороху, к каждому стуку. Дед усмехался, хитро посматривая на Павла. Теперь, когда болезнь отступила, Павлу не терпелось вырваться из ее когтей совсем. Он хватался за любую посильную работу.

Зимами дед плел корзины, ладил туеса из бересты. Павел садился рядом, учился старинному ремеслу, мечтал:

— Вот выпустишь меня из своего лазарета, перво-наперво — женюсь! И чтоб сразу — сын! Так и прикажу Ульянке: чтоб сына мне принесла!

Дед подтрунивал:

— Ульянке… Где она, твоя Ульянка? Спугнул девку, фу-ты, ну-ты! Мотри, надорвалась любеть-то тебя!

У Павла сами собой растягивались в широченную, улыбку губы от этого слова «любеть». Подмигивал деду: мол, придет!

Но пришла Тоня. Пока скрипела под окнами пимами, пока обметала голичком снег с них, замерли руки Павла на туеске. Когда распахнулась дверь, не мог долго опомниться: ждал одну, пришла другая.

Перекинулись словом, другим, и говорить не о чем. Дед недружелюбно постреливал из своих зарослей. Тоня ждала, что он выйдет. Но он не выходил.

— Не сердишься, что не приходила?