Любовь Руднева - Голос из глубин

— Не всегда можем мы дать толкование некоторым явлениям при исследованиях дна океана. Но тут нет никаких оснований прибегать к окрупнению, — он усмехнулся, — так сказать, к возгонке-генерализации таких фактов. А нам преподносят вовсе частные толкования, — он вывернул обе ладони, вытянув руки, словно держал на весу некое блюдо, — как опорные постулаты. — Теперь руки вели свою незатейливую игру на кафедре. Слупский левой рукой уже твердо опирался о нее, а правой взывал к слушателям, присоединяя их к собственным неоспоримым выводам. — Возможно ль это противопоставлять глобальной гипотезе тектоники плит?!

Андрей сидел уже не на прежнем месте в зале, а на виду у всех, почти бок о бок с кафедрой. С чувством возрастающей неловкости слушал Эрика. Все-таки он так и не высвободился от давнего ощущения некоей причастности к тому, что тот делал, — запоздалая дань их былому содружеству казалась самому Шерохову анахронизмом чувства, но вновь и вновь она давала о себе знать рассудку вопреки. Он еще помнил, когда сам Эрик, искренне презирая демагогию, да еще публичную, цедил сквозь зубы, слушая иного оратора: «В науке дешевка трижды непростительна!» Есть же у него за плечами жизнь одаренного исследователя, хотя в последние годы дух престижности сбил его с панталыку. Впрочем, как недавно он сам говорил Андрею, перед тем, как тому пришлось уйти из института, наступила его, Слупского, пора «крупномасштабно руководить».

И вдруг из зала, из последних рядов, прозвучал чей-то задорный голос:

— Зачем декретировать даже серьезную гипотезу, выдавать ее за аксиому?!

Но Слупский лишь прибавил в заключение несколько округлых фраз о победном шествии подлинно научных гипотез.

Его сменил на кафедре Рощин, он отвечал на вопросы, обращенные к нему. Улыбнулся одними глазами, опять напомнив Андрею сдержанную ироничность Дирка, оговорил:

— Возможно, восстановление маринополинологами того, что происходило давно, так давно, миллионы лет назад, грешит фрагментарностью, — работы наши продолжаются, а материал, не скрою, увлекает. Но о какой дезориентации может идти речь? Мы, кстати, далеки от мысли отрицать то плодотворное, что привнесла гипотеза тектоники плит. Но вряд ли стоит кого-нибудь корить, если мы не можем абсолютизировать ее. Не можем отворачиваться от убедительных результатов долгих исследований обширных областей континентальной коры, преобразованной в океаническую. Почему мы должны игнорировать развитие геологии в этом направлении? Я замечаю, как увлеченно вникают в эти процессы наши молодые ученые, студенты-старшекурсники. Их естественно притягивают горячие точки современной науки. Разве крамола, если в сообщениях и у нас, и за рубежом показано, как в океане кора континентального происхождения перекрыта базальтами, но, подчеркиваю, содержащими редкие элементы.

Никита короткое слово «редкие» произнес врастяжку, как бы прописал иным цветом.

— Мы узнаем — континентальный слой погружен на большие глубины, и ученым представляется: такие процессы исключают полосовое наращивание, связанное лишь с рифтогенезом. — Рощин развел руками и помотал головой. — Да, я вновь подчеркиваю некоторые моменты, чтобы только отвести соболезнования по поводу наших мнимых заблуждений. В своей лаборатории мы не можем, не смеем отгораживаться ото всего нового, что привносят в науку геофизики, геохимики и другие наши собратья, кстати и не претендующие высказывать истины в последних инстанциях. Зачем нам стеснять мысль, ищущую ответа?!

Таким Андрей видел Рощина впервые. Понял — в аудитории находились и ученики его, аспиранты, и Никита не мог пренебречь ни одним из многочисленных выпадов Слупского.

Но тут Шерохов почувствовал, как усиливается его привычный тик. Сводило плечи, шею. Он захотел отвлечься, невольно взглянул вверх, на потолок. Но клубящиеся облака, вычурные фигуры тяжеловесно вспархивающие над ними, показались навязчивыми, как дурное наваждение.

В перерыве он помогал Рощину снимать карты и таблицы со стен и стендов. Неожиданно Никита сказал то, о чем с тоской думал Андрей:

— Когда-то факультативно я слушал курс лекций у Слупского и у вас. Не скрою, далеко не все импонировало мне в этом эгоцентричном человеке, но я ценил его знания, работы. Теперь тягостно его мнимое восхождение, кичливость. Невольно вспомнилась тревога Вернадского: «Необходима свобода мысли в самом человеке. Отсутствие искренности в мысли страшно чувствуется». — После короткого молчания Никита, свертывая карты в рулон, повторил: — Вот именно — страшно!

Они условились встретиться внизу, в раздевалке. Рощин хотел подняться в свою лабораторию, Андрей собирался перемолвиться словом с одним из ленинградских коллег. Но неожиданно в уже опустевший зал вернулся Слупский, окруженный сотрудниками, набралось их человек семь, они, судя по всему, были заняты в другом месте, припоздали. Слупский, входя в зал, громко разглагольствовал, какую, мол, трепку он учинил Шерохову. Свет в зале оказался полупритушен, Андрей застрял в боковом приделе, у колонны, застегивая сумку, разбухшую от книг, полученных от Рощина и академика, шефа его.

Едва услыхал он реплику Слупского: «Такую авторитетную шероховскую вершину теперь срезало абразией» — и ответный хохоток «подчиненных», не желая сталкиваться с резвящейся компанией, присел в кресло, продолжая возиться с сумкой. Невольно вспомнил, как толковал Эрик за его спиной: «Этот сбитый немчурой долговязый парень остался чокнутым, бросился после войны овладевать «тайнами» океана, и не то что по методе какой, а по наитиям. Старомоден с молодых ногтей. Приперся как-то в институт на торжественный вечер со своим бывшим командиром полка. Уж лет десять махануло с войны. Экая невидаль, бывший штурман гордился бывшим наставничком, а у того ни на грош представительности. Ну пусть ему тот дорог как воспоминание, а нам-то что?! Излишне памятливый. И еще восхищался: видите ли, полковник сам после ранения пошел на незавидную строительную работенку, веруя: после войны всем и каждому необходимо поднажать. И, представьте, «строитель» явился в институт к бывшему подопечному в обшарпанном пиджачке, весь стеснительный!»

А ведь перед тем Андрей пояснил Эрику, как старался полковник оберечь зеленых летчиков, сравнительно долго не выпускал их в ночные полеты. Но и это передернул, потешаясь, Эрик: «А то бы, видите ль, вы и погибли быстрехонько!» Те, кому охота была ему внимать, а потом все пересказывать там и сям, повторяли и резюме Эрика: «При чем война, если дозволено было разводить ненужные сантименты?!»

Сейчас, слыша, как Эрик с уже изрядно поредевшими волосами разыгрывает из себя молодца, всесильного сокрушителя, Андрей увидел перед собой растерянное лицо полковника. Тогда Эрик придвинулся к нему вплотную, на том институтском вечере, театральным шепотом спросил: «А вы, братцы, случаем, не преувеличиваете свое пороховое-фронтовое?! Во-он уже сколько времени откатило…»