Любовь Руднева - Голос из глубин

Наташа взмолилась:

— Вы прибегаете к запрещенному приему, без нашего согласия собираетесь вдруг выходить из игры. Если б кто со стороны послушал, уж обязательно вообразил, что настаиваете вы на прочтении расчудесных стихов, до которых рассудку вопреки так охочи! А тут словеса научные и, о ужас, о превращениях Земли за миллионы лет всего-то по полустраничью. Ну, уж ладно, нам такое в привычку, но вы-то сами взрывчатая материя и так неожиданно терпеливо погружаетесь…

Он перебил ее на полуслове, выхватив несколько страниц из под рук.

— Внимание, Наташа! — он заулыбался. — Теперь, когда я не в форме и не могу уйти в движение, честь и место слову, да еще решительному, Андрееву. — Он откинулся на стуле и воскликнул: — Слушайте, слушайте! Как мы строгие факты превращаем в мысль, и обрадованные факты протянут впервые друг другу свои рабочие руки, и мы услышим, как они изъясняются меж собой, а мысль будет то обгонять их, то идти вслед за ними, и они почувствуют — теперь-то им никак не обойтись без взаимности.

Наташа совсем притихла, удивленно поглядывая на давнего друга. Некоторое время он молча пробегал глазами по строчкам, а потом продолжал:

— Заметьте, орудуя Андреевыми миллионами лет и вашими «историческими» столетиями, я могу спокойно уйти с манежа и сцены, понимая, какое ничтожно малое время было отпущено мне. И не стоит сокрушаться, если оказывается, я и жил-то по системе шагреневой кожи. Что-то совершил, а она, дурочка наивная, усохла, то есть сократилась моя собственная протяженность.

И я не ревную вас ни к подводным хребтам, ни к красноречивой пыльце мильонолетий, одушевленной Рощиным, ни к гипотезам Рея и вашим открытиям. Наоборот. Радуюсь, что и мне, даже мне, простому смертному, ох какому смертному, — произнес он совсем тихо, — доступны были ходы через толщу дна.

Наташа уперлась локтями в стол, уткнулась подбородком в ладони и не сводила с Амо глаз. Впервые уловила она, несмотря на привычный шутливо-дружеский его тон, как сочувствие к ним теперь обрело особый оттенок. Он как бы вкладывал и свои усилия в дело их жизни. А Гибаров сказал:

— Представьте, мне интересны и примечаньица. Они спокойно так выбивают почву из-под ног противников. Только, чур-чура, пока буду дочитывать, побалуйте чайком. Как он приспеет, кликнете, я тоже спущусь на нижнюю палубу этого родимого и для меня дома, просунусь на камбуз и ни за какие пиры не отдам чаепития с вами.

Но Гибаров окликнул ее спустя короткое время. Наташа вернулась и кое-что непонятное для него пояснила, потом они спустились по лесенке вниз. Она заметила: Амо не сбежал молниеносно, как раньше, а медленно сходил, будто нащупывая каждую ступеньку ногой. Наташа минуту помедлила, ожидая его, и впервые ее захлестнула тревога. Но, не подав и виду, придвинула ему табурет. Амо смотрел на нее пристально, как бы провожая каждое ее движение.

— Ваше синющее домашнее платьице как лоскуток океана, вы, вижу, даже не думая о том, все присягаете море-океану на верность. И как легко двигаетесь, Наташа. Какой же вы рабочий человечек, — в его голосе послышались нотки нежно-покровительственные.

И опять внезапно плеснулась в ней тревога за него. Пододвинув к Амо тарелочку с приготовленными бутербродами, налила ему крепкого чаю, насыпала сахар в его чашку и размешала.

Амо, лукаво прищурив один глаз, улыбнулся.

— Подозреваю, вы здорово, мой дружок, дрейфите за Андрея. Тут вы не чета ему, он искушенный оратор от науки.

— Не скажите. Смотря где, когда и перед кем. На ученых советах, когда был он под рукой Конькова, каждый выход на кафедру стоил ему дорогонько.

— Беру свои слова обратно. Ну, Наташа, мой добрый ангел, или, как сказал бы Аятич, Зегзица вы! Просто себя чувствую как десятиклашка во время Дня открытых дверей. Все ясно, и даже пыльца и споры, подобно мне, клоуну, лишь побывав в лаборатории Рощина, могут играть настоящие роли, разоблачая тугодумов.

Он взял чашку, и Наташа заметила, как пододвинул блюдце к себе не пальцами левой руки, а собрав их в жменьку. Стеснялась и спрашивать, каковы его планы, — недомогание затягивалось, да и он все разговоры переводил на дела Андрея и ее.

— Это ничего, Наташа, что на меня напала охота чаи погонять? Ну, выпейте со мной еще чашечку, а я признаюсь вам еще в одной слабости, которую совсем недавно сам и обнаружил. У меня впервые появилась семейная гордость. Вы и виноваты, не качайте укоризненно головой. Сделали необдуманно надпись, и в ней просияло мне слово «братик». Я и без того был семейным в этом доме болельщиком, а тут выдвинулась и душевная корысть, она свой голос кажет.

Оба рассмеялись, Наташа невольно покраснела.

— Меж тем вашу книжку о декабристах-географах уже обчитали почти все мои цирковые друзья. Среди них есть люди очень тонкие, знающие. Нас сами странствия образовывают, да и многое иное. Так вот, один сказал, как припечатал: «Серьезно, а увлекательно!» И я, хоть все читал-перечитывал еще в рукописи, кое-что наново разглядел. Особенно пронял меня быт, детальки, живые прикосновения ветра, воды. В океане ль, когда Завалишин, совсем молоденьким шел в Америку иль странствовал по Калифорнии.

А наводнение в Петербурге, как вода дохлестнула до квартирки Рылеева в доме Русско-Американской компании, «что у Синего моста»! Вы ж, молодец, не чураетесь вталкивать читателя в самую порой и парадоксальную игру жизни. Управитель делами, весьма нуждающийся, да к тому и писатель хоть куда, Рылеев не только в той Русско-Американской компании сблизился с многими лицами, имевшими влияние на государственные дела, но и по семейной необходимости — дитя имел малое — держал при доме корову, а в последнее время свинью, и вся живность при том же авторитетном казенном доме. Нужда покрасноречивей иных рацей! Заворожило меня появление в разгар наводнения друга Рылеева — Александра Бестужева. Он-то и помог корову и лошадей втащить на третий этаж, в присутственное место. Самого-то хозяина, кажется, и дома не было. Причуды времени и наводнения.

Тут ночью мне как-то не спалось, есть у меня такая придурь — зажег большие свечи. И в цирке я люблю следить за игрой теней, рождают их цирковые огни. Вдруг тени отбегают от тебя, у них своя жизнь, самостоятельная, а порой они вступают с тобой в странное партнерство. А вы примечали их гигантскую втору, когда акробат крутится под куполом цирка?! Отважился я при свечах сунуться и к вам в книжицу. И сразу угодил в кабинет к Рылееву в ночной час, вы и впустили меня к нему для близкого знакомства.

Вижу, Кондратий-то Федорович пишет стоя, перед ним три доски, обтянутые холстом. На них бумаги, корректуры, книги. Занимаясь, он ходит, а над доской протянута проволока, на ней приспособлен с горящей свечой подсвечник. От него другая проволочка примотана к поясу Рылеева. Ну, свечка, как живое существо, за ним, — куда он, туда и она. И тут я увидел вроде б его тень, и не одну. Перед последним уходом человек должен многое успеть. Может, тени ему и способствовали. Рассказываю о странном происшествии, приключившемся со мною, а хочу, чтоб вы сами увидели, как сопоставляются жизни — ближнего и те, ушедшие. Есть пронзительные соприкосновения, а время то отступает, то приближается. И вижу отблеск свечи в глазах Завалишина на переходе в Америку, упрямо корпящего над картой в каюте не очень уж остойчивого корабля. Уверяю вас, проверено собственным опытом, свечи умеют возвращать живое живым..»