Любовь Руднева - Голос из глубин

«Я понимаю ваш интерес. Свидетели той поры теперь так же быстро уходят из жизни, как облетает вот эта листва. Время берет свое».

Он показался мне, этот пожилой, худенький, сероглазый незнакомец, искренним.

«Я тогда был студентом-юристом, и меня наци покарали за участие в Сопротивлении. Вину мою доказать напрямую им не удалось, но они отомстили мне коварно. Весной сорок пятого у них уже не хватало своей солдатни, резко чувствовалась убыль их живой силы, они некоторых из нас и закатали в самое ненавистное, сунули и меня в охрану Терезина. Несколько раз я сопровождал Десноса, когда приказано было его выводить. Он выглядел глубоким стариком, а минуло-то ему всего сорок пять.

Я еще не знал, что заключенный известный поэт, он едва мог говорить, ослабев от голода и всего перенесенного. Но каждый раз я отдавал ему свою баланду. На меня донесли, и я был изгнан, подвергшись довольно жестокому наказанию.

После освобождения, это стало известно, позднее, во время карантина в Терезине студент-медик Штуна и его приятельница, знавшие французский, ухаживая за погибавшим от тифа и дистрофии французом, по невероятной случайности опознали в нем поэта Десноса. Случайность была в том, что Штуна, когда-то увлекаясь авангардными изданиями, видел фотографию еще молодого поэта, который со своими приятелями, художниками и поэтами, с Бретоном во главе, разыгрывали сцену смерти. И так их кто-то из своих и сфотографировал — лежащими неподвижно. Когда Штуна глядел на своего безнадежного пациента, его внезапно осенила догадка, он и спросил:

«Не Деснос ли вы?»

И вдруг на лице смертника проступила улыбка счастья, и, собравшись с силами, Деснос прошептал:

«Неужели вы узнали меня?»

Вскоре Робер умер, хотя все, что было в их силах, медики предприняли для его спасения. Вот то немногое, что могу рассказать вам, но теперь я чувствую себя тоже вроде бы причастным к судьбе поэта, хотя ровным счетом ничего не успел для него сделать».

«Вы, может быть, продлили его жизнь как раз на столько дней, сколько понадобилось для того, чтоб он дожил до освобождения и того узнавания, которое принесло ему хоть мгновения счастья».

Старый юрист горестно покачал головой. А его спутник, высокий старик со строгим лицом, только и произнес:

«Ты раньше никогда не рассказывал мне этой истории».

Прощаясь с нами, старый юрист добавил:

«Не так давно во Франции, в замке, кажется Орлеруа, боюсь напутать, я читал об этом в какой-то французской газете, в стенах нашли блокнот с рисунками художника и стихами поэта. Видимо, художник-друг делился с Десносом своей бумагой и карандашом. Спустя несколько десятилетий, только теперь, их обнаружили. Но удивительно, что вас, еще молодого человека, так трогают судьбы людей, давно ушедших из жизни. Я был действительно рад с вами познакомиться, хотя предмет нашей беседы печален».

Мы простились. И вот, представьте, весна. Спустя много лет Барро вновь в Москве. Вы, Рей, видели это в Париже, и я смотрю его спектакль «Христофор Колумб», давности в четверть века. Но и меня он увлекает. В этой пьесе Клоделя два Колумба: один — молодой бунтарь, а другой — нищий, убеленный сединами Колумб, из легенды, — его играет Барро. Я не буду вам ничего говорить о чуде новой встречи и как со сцены, на другом вечере, я услышал опять Десноса, читал его Жан-Луи Барро.

Мне почему-то очень важным показалось спросить у него самого о Робере. Нет, я не хотел говорить о себе, о своих поисках, о признательности ему, Барро, одному из учителей моих. Я не мог отнимать его время и вызывать на разговор, который потребовал бы от него невозможного — целого дня.

Но о Десносе, которого он и открыл мне, и еще о том, как тот уходил для всех, а для него остался рядом, необходимо было расспросить у самого Барро. Блажь? Чудачество? Не знаю. Я сам ощущал себя в преддверии ухода, и что-то важное оказывалось в таком свидетельствовании Барро.

Я знал, как трудно найти ему минуты для встречи, но решился. Только оставалось признаться в том, что мне, еще юнцу, он открыл современную трагедию, я назвал ее про себя именем поэта. И Барро как бы подготовил ту встречу с Робером в Терезине, случилось и ее продолжение в Кутна-горе. О, дело тут не только в том, что распахнулся передо мной еще один неповторный поэтический мир. Совсем в другом. В том, как выдумщик, импровизатор, шутник и поэт может выйти из жизни, не изменив ни на йоту своему духу и мужеству.

Я не хотел представляться ни Барро, ни тем, кто организовывал его гастроли. Я шел на свидание как обыкновенный его зритель, но на этот раз через служебный ход нового здания МХАТа, испытывая сомнения, робея.

В холле, где уже ожидали его самые разные персонажи, французский фирмач, какие-то устроители, актеры, я протянул Барро заранее приготовленную записку на французском с просьбой о короткой встрече: «Мне надо поговорить о Десносе».

Он кивнул головой, подозвал девушку-переводчицу и сказал:

«Пожалуйста, пройдите наверх, за кулисы. В антракте между двумя действиями «Гарольд и Мод» мы поговорим», — и пожал руку, внимательно взглянув мне в глаза.

Невероятно много надо бы ему высказать и спросить, но я знал, не посмею признаться в главном, в том, что связывает меня и его.

Я откровенно робел. И пришел сюда почти на правах невидимки. Не берусь и теперь сам пояснять этот психологический казус.

Видел накануне «Гарольд и Мод», и было мне крайне интересно теперь глядеть на игру актеров из-за кулис. Сам Барро играл крохотную эпизодическую роль садовника, он выходил на сцену в комбинезоне на минуту — почти статист. Но все это первое отделение он провел за кулисами, что-то наборматывая шепотом, потом зашел в свою небольшую артистическую уборную и там записал в толстую тетрадь какие-то свои мысли или замечания.

Едва начался перерыв, он подошел ко мне, увлек за собою, тут же появилась переводчица. И Барро, улыбаясь своими огромными, длинными глазами, радостно воскликнул, едва услышал мой вопрос:

«Робер? Он мне как брат!»

Сразу же Барро с непостижимой быстротой как бы вовлек меня в водоворот тридцатых годов, где все время рядом с ним, в гуще его исканий, оказывался друг. Он втолкнул меня во все обстоятельства постановки сервантовской «Нумансии», где Алехо Карпентьер не только великий писатель, о том Барро и не говорил, но и знаток музыки, помог найти ему и аранжировать музыку, а Деснос, — и тут Барро опять воскликнул: «Мой духовный брат!» — присутствовал на репетициях.

«Я был влюблен в свою жену Мадлен Рено и все совершал, вдохновляясь строкой Десноса: «Из великой к ней любви», — пояснял, улыбаясь, Барро. — Тогда-то произошел эпизод, о котором вспоминаю как о подвиге дружбы. Представьте, наступил долгожданный день, нам доставили костюмы. Мадам Каринска требует: «Заплатите наличными». У меня же вышли все деньги. Но если не уплачу немедленно, она увезет все костюмы и спектакль полетит в тартарары. Мадам неумолима. Что делать? Деснос присутствует при этом разговоре.