Любовь Руднева - Голос из глубин

Подумать только, побывали на Новой Гвинее, Новых Гебридах, Новой Каледонии и группе Эллис, в Полинезии, посетили Науру и архипелаг Гилберта в Микронезии, Фиджи в Меланезии, Западное Самоа, островок Лорд-Хау близ восточного побережья Австралии. И конечно же Сингапур, Сидней, Токио.

Каким бы событием такой маршрут мог стать для Борьки Смоленского, моего друга юности, поэта, погибшего в сорок первом. Я рассказывал вам о нем. Он-то был прирожденным штурманом. А теперь лишь эхо его слов догоняет меня:

Ну, а Новая Гвинея? Что тут говорить, на всю жизнь каждого, кто сошел с борта судна на берег, она врезалась в душу. Я про себя твердил: «Вот он, след Маклая». Мы и ступали след в след!

Никакого внешнего, так сказать, постороннего колдовства и не нужно было, подсказ шел невольный, будто воздух заполнялся видениями. Но по Вашему геологическому счету и не таким уж давним было присутствие тут Маклая.

Мы бросили якорь в бухте Константина — так нарек ее Маклай в честь генерал-адмирала и президента Русского географического общества, — во все глаза глядя на небольшую песчаную косу и маячащую за нею рощу кокосовых пальм.

Перед нами был южный мыс бухты, скалистый Гарагаси, где стояла хижина Миклухо-Маклая в его первый приезд.

И понимали: мы-то первые русские, вернувшиеся к Маклаю.

К сожалению, как нередко случается, в прошлом веке сюда вслед за Маклаем ринулись двуногие хищники, и уж с 1884 года тут хозяйничала корысть, развевался флаг Германии.

У всех у вас были свои научные цели, у меня — желание лучшим образом обеспечить их осуществление.

Но и я углублялся в то, о чем знал раньше больше понаслышке или основательно подзабыв, хотя мои симпатии давно были и с Маклаем, молодым ученым, решившимся долго и в одиночку прожить на неведомом берегу, среди невиданных людей. Он головой ринулся вперед. Вот и теперь то, что мы сюда пришли впервые за сто лет, меня гипнотизировало, как мальчишку, хотя я соблюдал внешнюю степенность капитанства. Но Вам давно я открылся: ровное проявление характера, каков бы он ни был на самом деле, для меня необходимое условие, чтоб команду, экипаж никогда не лихорадило. Наш плавучий остров — я это уяснил на собственной матросской, штурманской шкуре — нуждается в стабильном климате. Потому мои увлечения, импульсивность, вспышки и уныния я тщательно держал про себя, пока не сходил на берег, отправляясь в отпуск, в командировку, где был нараспашку сам с собою, с глазу на глаз.

Вы-то знаете, что такое непрожитое, неизжитое мальчишеское, юношеское, проказливое, спринтерское в душе.

Вот я и привел судно туда, куда до нас заходил лишь он. Наш пытливый, умный, дерзкий в науке и подробный в исследованиях соотечественник.

«Я с ним!» — приятное заявление я сделал самому себе.

Итак, он высадился на берег залива Астролябия. Мыс Гарагаси — год жизни, мыс Бугарлом — еще более года. Он высадился в год Парижской коммуны. Разнонаправленные действия на совсем разных континентах совершались во имя человека.

У него красивое лицо, большие глаза и взгляд, достойный поэтического слова. Его волнистые волосы, огромный лоб, смело прочерченные брови в разлете крыльев тоже памятны мне с мальчишеских лет. В каюте на столе со мной давно уже странствует его фотография, в лице ум, сила, сосредоточенность.

Встреча на его Берегу обещала продолжение самых неожиданных открытий. Там, где он действовал один, теперь в помощь ему появился отряд ученых и хорошее современное судно.

Только ему сперва довелось изведать, недоверие, услыхать свист стрел, направленных в него. Он видел, как натягивалась тетива боевых луков и потрясали копьями папуасы. И какой же парадоксальный, опасно-остроумный выход нашел тогда наш Маклай!

Рассуждал он, видимо, так, пусть папуасы сами убедятся, что я не несу им беду. Пусть поглядят на меня вблизи, потрогают, уверятся — я, несмотря на разные цвета нашей кожи, другие волосы, схож с ними. Вы тоже наизусть это знаете, Рей, но какое удовольствие даже просто перебирать все — малое иль значительное — в памяти. Как бы театр для себя это, а вернее иное — жизнь, способная возвращать счастливые дни, чтобы поддержать тебя и в час недоли. Я счастлив вернуться к Маклаю, вроде б и став очевидцем. Тогда он бросил на землю циновку, сплетенную из листьев кокосовой пальмы, улегся на нее. Самое удивительное случилось вслед за тем — он заснул.

Дневник его на редкость правдив, написан настоящим естествоиспытателем, с аскетической точностью. Он необходим и мне, читателю иного века, капитану, идущему по его следу вместе с учеными, которыми тоже, как я убедился, владеет святое нетерпение исследователей. Итак, из дневника я узнал, что же приключилось, когда Маклай проснулся на своей циновке. Он увидел: вполголоса беседуя, вокруг сидят папуасы, жуя бетель. Впрочем, еще долго принимали они Маклая за духа предков, быть может и угрожавшего самим своим появлением средь них.

Меня привлекали еще давно его рисунки с мягкой растушевкой. С благодарностью рассматривал я зарисовки — деревня Гаренду, хижина на мысе Гарагаси. И люди. Непривычные, впервые как бы им явленные для европейцев, чтобы принять их в семью народов.

А в нашей экспедиции мне нравилось даже то, что сами работы на берегу называются полевыми. Зная назубок материалы Маклая, ученые буквально ринулись в деревню Бонго, искали в языке, памяти островитян следы его присутствия. И нашли! Помнят и сегодня папуасы «тамо русс» — русского человека. Но все, что рассказывал он о России, их предкам виделось как жизнь на Луне, а его принимали за пришельца с нее. Еще до прихода судна, в разгар июля, папуасы решили отпраздновать появление Маклая среди них и ожидали жителей пяти-десяти деревень.

Один из ученых приветствовал бонгуанцев на их языке, и этим сразу взято было несколько барьеров. Да, не пропали усилия того, кто из Кронштадта в ветреном, холодном ноябре сто лет назад отправился к берегам Новой Гвинеи, где сумел он завоевать доверие: «Баллал Маклай худи» — «Слово Маклая одно!»

Вы заметили, иногда течение времени зависит от нас, потому сто лет спустя я лихорадочно читал его записи, испытывая радость от совпадений: как и мы, Маклай неравнодушен был к Герцену, тянулся к Толстому. А тот писал ему:

«Вы первый несомненно опытом доказали, что человек везде человек, то есть доброе общительное существо, в общение с которым можно и должно входить только добром и истиной, а не пушками и водкой. И вы доказали это подвигом истинного мужества… Не знаю, какой вклад в науку, ту, которой вы служите, составляют ваши коллекции и открытия, но ваш опыт общения с дикими составит эпоху в той науке, которой я служу, — в науке о том, как жить людям друг с другом».