Борис Изюмский - Небо остается...

И Дору и себя надо было спасать. Максим начал настаивать на переезде в общежитие. Может быть, там, предоставленная самой себе, Дора проникнется полной ответственностью за семью, а они будут располагать пусть скромным, но собственным бюджетом.

Бюджет действительно был не ахти какой: аспирантская стипендия, инвалидская пенсия, да еще Максим подрабатывал, до полуночи проверяя письменные работы заочников областной средней школы. Маловато, но жить все же можно было.

Сусанна Семеновна, сверкая сильно подкрашенными глазами, холодно заявила, что никуда свое дитя не отпустит. Роман Денисович простодушно удивился:

— Чем вам здесь плохо?

Но Дора и на этот раз проявила характер — ей просто любопытно было испробовать самостоятельность.

— Поживем, мама, в общежитии, Максиму скоро дадут квартиру.

Взяв с собой одеяла, подушки, электрическую печку, кастрюльки и прочее, Васильцовы отбыли. Им определили неплохую комнату, метров двадцати, в центре города, и они на первых порах зажили ладно.

Дора, насколько умела, любила своего мужа. Она гордилась его военным прошлым, многого ждала от его будущего. В разговоре с подругами то и дело говорила: «Максим сказал… Максим не одобрит…»

Быстро установив непритязательность мужа в еде, Дора особенно не утруждала себя приготовлением обедов. Максим вполне довольствовался гречневой кашей и жареной картошкой.

Предпочитая носить гимнастерку, он почти освободил Дору от стирки, что мог, делал сам.

Несмотря на все его протесты, величественная Сусанна Семеновна то приносила кошелки с продуктами, то деньги, делая все это так, чтобы дочь поняла: «Вот цена вашей независимости». Наконец Максим взбунтовался и категорически потребовал прекратить приношения. Дора обещала, но стала все принимать тайно. Вскоре в ее характере начали проявляться капризность, взбалмошность, граничащая с неуважением.

Она старалась даже в пустяках настоять на своем: пойти только той улицей, какой ей хотелось, включить радио, не считаясь с тем, что оно мешает Максиму работать.

Он избегал ссор, ненужных споров, многое объяснял беременностью Доры. Но было и такое, что его шокировало.

— Пойди в профком, тебе должны, как инвалиду войны, дать отдельную квартиру, — требовала Дора.

Максим возражал:

— Что я инвалид, там хорошо знают и без, моего прихода. Есть очередь… Другие…

Дора раздраженно отметала этот довод:

— Мне нет дела до других!.. У тебя семья, не будь лопухом… Позвони в горком… — И смотрела с острой неприязнью: — Мне отвратительна твоя неприспособленность!

Дочка у них родилась темноглазая, здоровенькая. Еще в роддоме заявив, что сейчас потребуется особый уход, Сусанна Семеновна повезла Дору и внучку к себе. Максим не возражал. Действительно, в их общежитии должного ухода не обеспечишь.

Дочку они назвали Юленькой, и видел ее Максим реже, чем хотелось бы, — каждый приход в дом Спинджаров был для него непрост. Да и дважды за последнее время он снова попадал с остеомиелитом в госпиталь и в конце концов вынужден был взять академический отпуск.

Дора после родов пополнела, расцвела еще краше прежнего, материнство по-новому осветило ее смуглое лицо.

О возвращении в общежитие не было речи и через полгода, и через год. Сусанна Семеновна теперь смотрела на зятя еще более сурово-отчужденным взглядом гостиничного администратора, у которого надоедливый командировочный пытается получить место; взгляд поверх головы, непреклонный голос, дающий понять, что беседа бессмысленна.

Максим однажды все же сказал, что их семье лучше построить свою жизнь самостоятельно. Сусанна Семеновна все тем же невыразительным и непреклонным тоном гостиничного администратора спросила:

— Вы хотите погубить ребенка?

— Почему же погубить, — как можно спокойнее возразил он, — девочку можно определить в ясли, рядом с нами.

Но здесь и Дора возвысила голос:

— Они там бесконечно болеют! Никуда не отдам Юленьку?

После окончания декретного отпуска Дора доедала «хвосты», кое-как осилив государственные экзамены, и, получив назначение в Ростове, все же задержалась у мамы. Месяца два поработала в школе, а потом, под предлогом болезни ребенка бросила ее.

Максим не судил Дору строго. В конце концов она была так воспитана, и это не ее вина, а беда. Но он чувствовал, что теряет Дору. Видел, как она отдаляется, и ничего не мог сделать. «Вот такая, как Лиля, — подумал однажды Максим, — будет всегда рядом с мужем…»

Юленька росла забавным существом, общительным, смышленым, с глазами и смуглостью матери и светлыми волосами отца.

Когда она впервые назвала Максима «папа-мама», он сказал себе: «Ну, черта с два, дочку вы у меня не отнимете». И снова увел Дору и Юленьку в общежитие.

Константин Прокопьевич сходился с людьми нелегко. Он не был нелюдим, но, пристально всматриваясь, на сближение шел медленно. Васильцова же впустил в свой внутренний, мир легко и охотно. Может быть, потому, что знал его со студенческой скамьи, верил ему, да и по возрасту Максим был однолеткой его погибшего сына. Васильцов часто бывал у профессора дома. Тот жил в коммунальной, когда-то, наверно, барской квартире. Самая большая комната Костромина была заставлена от пола до потолка стеллажами с книгами. Некоторые из них обгорели при пожаре.

У книги Перрона «Атомы» огонь оставил на корешке только полслова — «…омы».

И были еще увлечения у Костромина — он рисовал акварели с донскими пейзажами, а «для разгрузки мозга» читал детективы или отправлялся на рыбалку, прихватив с собой Максима.

…Однажды Костромин пришел в гости к Васильцовым, когда они снова оказались в общежитии и своим приходом поверг Дору в страшное смятение: ведь профессор увидит, как она считала, убожество их жизни.

Константин Прокопьевич галантно поднес Доре цветы («Пользуясь случаем!»), поинтересовался ее здоровьем («Надеюсь, оно в полном порядке»), протянул шоколадку Юленьке и, посчитав, что полностью совершил ритуал вежливого гостя, засел с Максимом на диване, и они, как для себя определила Дора, «вцепились друг в друга».

Пока она бегала, из комнаты в кухню и обратно, до нее доходили странные обрывки фраз:

— Накладывая ограничения на кривые и граничные условия…

— Рекурентная формула…

— Идея сглаживания функций…

— Экстраполяция…

— А если каждое слагаемое усреднить?

Профессор, попив чаю и поблагодарив за радушный прием, ушел, а Дора спросила у Максима:

— Слушай, а что означало в вашем разговоре: «прижать волосы на поверхностях»?

Максим рассмеялся:

— Сгладить резкие пики у функций. Понимаешь?

— А-а-а, — разочарованно протянула Дора.