Борис Изюмский - Небо остается...

Этот светловолосый, высокий и стройный офицер Доре понравился. Шрам на щеке придавал его лицу особую мужественность, а запинки в речи могли сойти за смущение.

Сусанна Семеновна с пустыми сумками вышла из палаты, быстрым оценивающим взглядом посмотрела на Васильцова: «Зачем Дорочке понадобился этот калека?»

Взяла дочку за руку:

— Домой, домой пора, — и увела.

Максим горько усмехнулся. Чувство одиночества сгустилось. Собственно, кого ему ждать? Сестра, как ему написал ее муж, погибла при бомбежке в дороге, а в Ростове никто не знает, что он в госпитале.

Лева прислал письмо и вложил в него перевод Майкова из Гете:

В конце стихотворения приписал: «Точно твой портрет».

Ну, положим, Лева, объятий я тебе не открывала и льнула вполне умеренно, дорогой мой названый братик.

А еще через три недели на ее имя пришел армейский треугольный конверт: «Дорогая Лиля! Я — фронтовой товарищ Левы. При взятии дота он был смертельно ранен в живот. Перед отправкой в госпиталь попросил меня написать Вам, и Переслать фотографию. Похоронен Лева у деревни…»

С фотографии задумчиво глядели огромные глаза. Он был в гимнастерке, с лычками младшего сержанта на погонах. На обороте фотографии рукой Левы бисером выведено только одно слово: «Единственной».

Лиля проплакала всю ночь. Встала осунувшейся, с воспаленными глазами. Мама тревожно спросила:

— Ты не заболела?

— Лева погиб, — ответила она.

Клавдия Евгеньевна, вспомнив милого, скромного мальчика, совсем недавно ночевавшего у них, всхлипнула:

— Что наделала проклятая война…

На следующее утро к ним зашла тетя Настя. После похоронки на мужа она превратилась в старуху: выпирали худые ключицы, на горле проступали зеленовато-синие жилы. Теперь единственное, что ее еще держало, это надежда на возвращение Дуси.

Владимир Сергеевич ушел по своим делам, Лиля с матерью завтракали и усадили тетю Настю пить чай вместе с ними. Нехотя, через силу отхлебывала Преснякова чай.

— Я позавчера была в госпитале у мужова брата и повстречала там математика из Дусиной школы, — глухим, невыразительным голосом сказала она.

Лиля подалась всем телом к ней:

— Не может быть!

— Почему же? — вяло ответила Преснякова. — Любой с войны там может быть.

— А где этот госпиталь?

Тетя Настя объяснила.

— Я сегодня же пойду, — объявила Лиля.

— И я с тобой, — предложила мама.

— Ну что ты, мама. Анастасия Ивановна, а какое у… него ранение?

— Да вроде правая рука подвязана и лицо обожженное.

В страшном волнении Лиля встала из-за стола.

Надела свое ветхое пальтишко и подошла к зеркалу: щеки втянуты, нос торчит. Но какое это имеет значение, если Максим Иванович здесь, совсем рядом, мучается от боли, вероятно, чувствует себя одиноким.

Лиля вышла на улицу. Легкий морозец пощипывал лицо. Припорошил деревья снег. Что понести Максиму Ивановичу в госпиталь?

Она купила на рынке моченые яблоки. Ни на что другое денег у нее не хватило бы.

Чей ближе подходила к госпиталю, тем больше волновалась: каким увидит Максима Ивановича? Как он отнесется к этому приходу?

Внизу, в регистратуре, Лиля узнала, что Васильцов лежит в девятнадцатой палате. Выстояв очередь, она получила изрядно рваный халат у коротышки-нянечки, которую все почтительно и даже несколько заискивающе называли Гашетой Ивановной. Что за странное имя? Может быть, Агафья, Гаша?

Лиля нетерпеливо поднялась на второй этаж, прошла мимо столика дежурной сестры, что-то записывающей в журнал. Вот и дверь девятнадцатой палаты. Сердце готово было выпрыгнуть из груди. Лиля постояла, унимая его.

Немного приоткрыв дверь, она сразу увидела справа, в углу, Максима Ивановича. Он повернулся лицом к стене, а перебинтованная рука, словно бы сама по себе, лежала рядом.

Вчера Васильцову сделали очередную операцию, и сейчас он спал тяжелым сном, оглушенный морфием.

У койки слева сидела красивая, похожая на Кармен девушка с длинными сережками, наверно, тоже пришла к раненому.

Лиля тихо приблизилась к Максиму Ивановичу. Сильно загорелое лицо его огрубело. Светлые волосы взмокли на подушке, на белой шее возле уха виднелась родинка. Как счастлива была бы она стать его сиделкой, если понадобится — отдать свою кровь. Она ему во всем признается…

Максим Иванович, будто почувствовав чье-то присутствие рядом, с трудом приоткрыл глаза, лег на спину. Кто это? Широкие брови вразлет мохнатые ресницы, неровный пробор волос, будто спешила и не стала выводить ровную линию.

— Л-лиля, ты? — наконец с изумлением произнес он.

— Я, я, — она села на стул рядом, словно у нее подкосились ноги.

И тогда вдруг он увидел себя со стороны, ее глазами. Заика с обезображенным лицом, с культей…

Надо, чтобы Новожилова немедленно ушла. Как она посмотрела на пропитанный кровью бинт — с жалостливой брезгливостью.

Юному существу противны кровь, гной, уродство. Эта больная и потому несправедливая мысль, возникнув, как подозрение, утвердилась.

— Не н-надо было приходить, — сказал Максим, сам ужасаясь сказанному, и снова отвернулся к стене, чтобы она не видела ожог на щеке. — С-спасибо, н-но не надо!

В палату вошла сестра Тина, сердито сказала Лине:

— Девушка! Васильцову сейчас не до свиданий…

Может быть, это и так, но все же Максиму Ивановичу заступиться бы, а он молчал. Подобное поведение так не походило на него. Лиля думала рассказать об отце, Леве. Но ему хотелось, чтобы она поскорей исчезла…

Только закрылась дверь за Лилей, как Дора сказала неискренним голосом:

Какая симпатичная девушка.

— П-прекрасный человек, — ответил Максим, продолжая лежать лицом к стене.

…Мела вьюга. Лиля шла, как с похорон. Она ему совершенно не нужна… назойливая девчонка из далекой, прошлой жизни. И только.

Глупая, а чего же ты ждала?

Больше она не станет унижаться… Мог бы написать ей и после, освобождения Ростова. Значит, это ему не надо. А она-то нафантазировала… Встретил, как чужого человека… Она не собирается никому навязывать себя.

Как только вошла в дом, мама начала расспрашивать:

— Ну, как себя чувствует Максим Иванович? Небось, обрадовался?

— Ему не до меня, — скупо ответила она.

…После ухода Лили Максим стал винить себя, что держался с ней так отчужденно. Придумал какую-то жалостливую брезгливость. Да это мнительность сознания, омраченного болью. Скорее всего ничего похожего и не было.