Василий Еловских - Старинная шкатулка

— Подлечись, Семеныч.

— Не знаю… Ну, как народ решит.

— А народ уже решил, ядрена палка.

— Оставь ты свою палку. Чо у тебя других выражениев нету, что ли?

— Ну, что тянем-то?

— Вишь, у всего президиума язык отнялся.

— Кого отняли? — Это спросил самый старый житель деревни, восьмидесятивосьмилетний дед, глуховатый и почти слепой.

— Язык отняли, дедушка.

— Кого?!

— Хватит те измываться над дедом. Сама доживи до таких-то годов, юбку подтянуть не сможешь.

Председателем колхоза избрали Чумакова.

Васильев ночевал в избе-пятистенке, срубленной, видать, еще при царе-горохе, хозяева которой — колхозный счетовод, бывший сержант, оставивший в чужестранных землях половину правой ноги и кисть левой руки, его жена, могутная, широкоплечая баба со строгими глазами, и старуха-теща, согнутая коромыслом, едва передвигавшаяся по комнатам мелкими шажками, — весь вечер что-нибудь да делали. Одна готовила ужин, прибиралась на кухне, тяжело вздыхая, другая — пряла, вязала, а мужчина ремонтировал скамейку, немилосердно дымя самокруткой и что-то многозначительно бормоча себе под нос. На печи, раскинув ноги и посапывая, спал мальчишка, как Васильев позднее узнал, — сын их соседки, ее увезли в Карашиное лечиться от какой-то непонятной грудной болезни.

Сидеть без дела, когда все работают, неудобно, и Васильев, несмотря на возражения хозяев, принес со двора несколько охапок дров, растопил железную печку, сиротливо стоявшую на четырех металлических ножках рядом с русской печью, бросив в нее до десятка тонких березовых палок. Он не раз видел такие печки-железянки, но растапливать их ему не приходилось, и Васильев, боясь показаться неопытным, долго совал под дрова бересту и клочки газет, делая вид, будто так он это, от нечего делать забавляется. И железная печка с железной трубой ожила, загудела, засвистела на все зимние голоса, и вокруг сразу стало тепло и уютно. Так бы и сидел и сидел тут весь век, слушая огненный гул и свист. Немного же человеку надо.

Ужиная, разговорились, и Васильев с удивлением узнал, что хозяин дома — у него старинное русское имя Клементий — в свободное от бухгалтерской работы время еще и плотничает помаленьку в колхозе (это с одной-то рукой).

— Он у меня мастер, — сказала жена. — Счетовод… А он вот эт-та крылечко у конторы смастерил. И в свинарнике дверь подправил. Сама-то я свинаркой работаю.

— Ну, расхвасталась, — засмеялся Клементий.

— Вчерась вон соседке стекло в окошке вставил. А третьего дня бабке Тасе ходики починил.

— Да будет тебе! — махнул рукой Клементий. Вроде бы сердито махнул, а чувствуется, доволен.

— Тока вот себе не все успевает. Когда ветра нету, то в избе еще тепло. А уж когда ветер… Пазы-то пустые.

— Сделаем. Дай время, все сделаем.

— Трудно, наверное, вам? — спросил Васильев. И прикусил язык — не надо было об этом говорить.

— А как быть? — Голос у Клементия уже другой — резкий, недовольный. — Конечно, я могу уйти с работы. Скажу: на холеру мне все это сдалось. Я на фронте кровь проливал. Калека. И теперь кормите меня, мать вашу перемать. А кто робить будет? Такие, как моя Марья? Так она и без того за троих ишачит. А со здоровьем у нее тоже не больно-то… Стенокардия, ревматизм, колит, гастрит. Что еще у тебя, Маш?

— Нужно поговорить с врачами, — сказал Васильев. — Съездить в Карашиное.

— Есть когда мне, — с неохотой отозвалась Мария. — Свяжешься с этими докторами…

— Да разве мы одни так, — невесело усмехнулся Клементий. — Все так. Соседскому парнишке вон тока-тока пятнадцать минуло, а он уже вовсю с бабами вкалывает. Нету людей.

Клементий поковылял на кухню и принес оттуда миску с солеными грибами. Он ловко держал в правой руке палку, на которую упирался, и миску.

— Ну, чо ты в самом деле! — зашумела Мария. — Будто я не принесла бы.

— Попробуйте грибков. Жена насобирала. Я ведь тоже любил собирать их. У-у, как любил! Иду, бывало, по лесу, ни бугорка, ничегошеньки вроде бы, а чувствую: вот тут запрятался. Вот он, миленький! — Вздохнул. Как-то по-особому вздохнул — уверенно, с упрямством даже: — Ни-че-го!.. Фашистов победили. И с голодовкой тоже справимся как-нибудь.

Васильев промолчал: о голодовке обычно не говорили, все начальники в Карашинском делали вид, будто и нет ее вовсе, есть только «временные трудности:».

На ночь он устроился на полу (хозяева укладывали его на кровать, но он отказался — и без него есть кому спать на ней), подложив под себя лоскутное одеяло и набросив наверх свой тулуп; шея и плечи побаливали, и вообще было как-то тяжело, неудобно, но зато тепло. Просыпаясь ночью, Васильев слышал, как храпит Клементий, басовито, с мощными перекатами, как тоскливо воет на улице ветер, видимо, начиналась обычная в эту пору таежная пурга. К утру в избе выстыло, кто-то входил, выходил, устало ухала входная дверь, и слышались чужие приглушенные голоса, можно было разобрать лишь отдельные фразы: говорили что-то о сене, которое куда-то завезли, о бруцеллезе и трудоднях. Потом совсем рядом послышался протяжный скрип половиц, и, вздрогнув, Иван Михайлович увидел, как по стенам, печи и полатям мечутся тени от керосиновой лампы, стоящей на столе. Две минуты шестого. Хозяева, видать, уже давно проснулись. Сколько же они спали — пять, четыре часа или еще меньше? Потрескивали дрова в русской печи. Бабка, согнувшись в три погибели, гремела на кухне сковородками и ухватами. Мария торопливо стирала белье в деревянном корыте, а Клементий, вернувшись со двора и крякая, начал бриться; делать это одной рукой ему было не просто. И Васильеву стало как-то не по себе от того, что он лежит тут барином.

Когда в начале седьмого он шагал к правлению колхоза по заснеженной пустынной улице, то и дело проваливаясь в снегу, дыша густым, тяжелым от лютого мороза воздухом, деревня уже не спала. То тут, то там красновато светились окошки, было грустно, и в голову лезла одна и та же мысль: надо избегать людей неприятных и обращаться только с приятными и хорошими, такими, как Клементий, Мария и Чумаков. В эти минуты он ненавидел себя: «Родиться бы заново…» Вспомнилась сальная, носатая харя Денисова, и стало совсем, совсем пакостно на душе, захотелось вдруг уйти куда-нибудь далеко в тайгу, верст за сто, свалиться там в снег; веки будут слипаться, захочется спать, дунет крепкий ветер и… будто не было тебя.

Карашиное — древнее сибирское село, избы тут все больше старые, сплошь рубленые, покосившиеся, потемневшие, и издали кажется, будто они мало-помалу скатываются к низине, к кустарнику, к мертвой старице с заболоченными берегами. Когда-то, лет триста назад, тут протекала река, на берегу ее строили дома из вековых толстенных сосен раскольники, беглые крепостные и ссыльные поселенцы. Всякая река, как живая, не стоит на месте, и эта тоже потихоньку-полегоньку обгладывала да обгладывала берега, быстро ли, медленно ли, но уходила в сторону, оставляя вечные свои следы — старицы, озерки, болотины. За ней тянулось село версты на две, одна длинная-предлинная улица и короткие улочки по бокам.