Василий Еловских - Старинная шкатулка

— Вы думаете, я рада всему этому?

Ее лицо было холодным и отчужденным.

1985 г.

Гитару эту Константин Петров купил в Москве, в комиссионке. Когда был еще студентом. Заскочил туда просто так, по пути. Видит: лежит на прилавке гитара. Вся какая-то странно белая, выцветшая от старости, обшарпанная. И легкая, как перышко. Никогда не видывал Константин такой воздушной гитары. Провел пальцем по струнам. И гитара ожила; казалось, все в ней — и деки, и обечайка, и гриф с наклейкой, и головка с колками — загорелось, наполнилось бархатными, певучими звуками, которые утихали медленно и стройно. Константин радостно вздрогнул. Гитара стоила довольно дорого, но деньги у него были: подработал на стройке в каникулы.

Он вынимал ее из футляра, когда шибко уж уставал и когда на душе становилось тяжело, неспокойно. Поиграет и — легче.

В комнату ввалилась, шумно дыша, хозяйка дома Семеновна, старушенция лет семидесяти пяти, крупная и громкоголосая. У нее изжелта-седые волосы, странно похожие по цвету на солому, и простоватое бабье лицо. Доброе лицо, внушающее доверие.

— А здорово у тя на гитаре-то получатся. — Улыбнулась. От улыбки ее лицо стало казаться хитрым и умным.

— Эйнштейн говорил: «В научном мышлении всегда присутствует элемент поэзии. Настоящая наука и настоящая музыка требуют однородного мыслительного процесса».

— А-а-а!.. — В ее голосе небрежные интонации. — Пошел бы вот в ресторан. Говорят, там целыми вечерами робята наигрывают. Деньгу зашибают.

Шутит старуха. Она такая — любит пошутить.

— Ну, чо сидишь тутока? Штаны просиживаешь. О, гляди!.. — Старуха боднула воздух, указывая на раскрытое окошко.

Дом на берегу реки. За рекой повис над бесконечной сибирской степью перезрелый малокровный месяц. Реку поперек опоясала сверкающая лунная дорожка. На берегу люди. Полно людей. Говор. Смех. И в этом говоре и смехе что-то нарочитое. Так кажется Константину.

— А книжки от тебя никуда не убегут.

Старуха снова боднула воздух, указывая на шкаф. Грубый, потрескавшийся шкаф этот был когда-то посудным. А теперь он весь заполнен книгами и журналами. Книги лежат даже на верху шкафа. И на подоконнике. И на столе. И на полу. У стены солдатского вида койка. С простеньким, солдатского типа одеяльцем. Книги и гитара — Костины, все остальное хозяйкино.

— Один ученый сказал: «Учение есть форма сохранения интеллекта».

— И что ты все пишешь?

— Работаю над статьей о профилактике простудных заболеваний. О том, как стимулировать иммунитет и другие защитные механизмы. Как бы это проще объяснить?

— Не объясняй, — отмахивается Семеновна. — Все одно не пойму. А зачем те это?

— Надо, Семеновна! Французский ученый Амо писал: «…зараза обладает жизнью и как все живое может быть убита».

Он улыбчиво смотрит на старуху. Ему нравится ошарашивать ее всякими научными фразами и словечками.

— Зараза, она зараза и есть.

— Я изучаю врагов иммунной системы. Это очень кровожадные враги, хотя и без оружия. Ну, ладно, Семеновна, мне надо работать. Извините.

— Убегаю, убегаю. Тока скажи-ка мне, что у тебя с Таней?

— А ничего. А вы…

— Ну, смотри, проглядишь девку.

— А откуда вы знаете про Таню? — удивился Константин.

Семеновна узнала о Тане от деверя, а тот от кого-то еще. Все как есть выведали. Славная девка, говорят. Женить надо парня. А то сам он когда-то надумает. Семеновна весь век прожила в одиночестве, уж как-то так получилось, и по-матерински любила этого чудноватого, нелепого на ее взгляд, парня. Не понимала его, а любила.

Утром поджарила ему оладышек. Они получились пышные, подрумяненные, аппетитные. Константин спешил в поликлинику и ел торопливо.

— Чего это ты, будто принудиловку по еде отбываешь. — Тут у Семеновны была ревность: разве можно есть без аппетита такие чудо-оладышки. — Как с цепи сорвался. Я вот отосплюсь, как полагается. По огороду и по двору пройдуся.

— О, все это, Семеновна, лишь подтверждает выводы, которые я делаю в статье. Надо пробуждать и укреплять защитные силы организма. А пока мы все больше уповаем на лекарства. Я вот расскажу вам такой случай. Произошло это в Кургане. В январе восемьдесят второго года. Один из пятиэтажных домов там вдруг начал ночью падать и опускаться в землю. Точнее, часть дома. Под домом этим по какой-то причине образовался плывун. И вот кто-то из жильцов, спасаясь от смерти, сумел, представьте себе, спуститься с верхнего этажа прямо по разломанной стене. А как спускался, сказать не может. Сам диву дается. Свет, конечно, потух. Темно кругом было. А мужчина говорит: было светло и все, дескать, хорошо видно. Этот факт тоже говорит за то, что в организме человека таятся огромные запасы сил.

— И я вот не сразу к докторам бегу. А скоко-то выжидаю. И бывает так, что само проходит.

— Вы, Семеновна, оптимист. И, думаю, проживете довольно долго. На короткую жизнь обречены люди с постоянно гнетущим настроением и пассивностью. Человеку, например, достаточно убедить себя, что он скоро умрет, и он в самом деле может умереть. Я знаю такой случай: одна женщина приняла порошок от головной боли, думая, что это яд. Легла и умерла. И здоровье, и счастье в нас самих.

Константин глянул вниз и хихикнул: впопыхах он напялил на ноги разные носки — коричневый и серый. Спрятал ноги под стол; если хозяйка увидит, засмеет, она такая.

Где-то под дыристым амбарным коньком торопко, с болезненной натугой постанывал голубь. И было слышно, как смешно бьют — шлеп, шлеп, шлеп — гривастые настырные волны о берег: видать, разматывается-разгуливается ветерок, — ночью доносились только легкие всплески. Константин любит слушать, как плещутся волны. Они успокаивают, умиротворяют. А стоны голубей тревожат. А он и без того чувствует постоянное легкое напряжение; кажется ему, будто он что-то недоделал, недоработал и что-то недостает ему.

Константин страстно мечтает о научной работе. Да что там мечтает. Уже кое-что и делает. Помаленьку. У себя в поликлинике. Напечатал несколько статей в медицинских журналах. Но почему-то стыдится говорить об этом. Скрывает. И живет как бы двойной жизнью: лечащего врача-терапевта и исследователя. Наверное, никто в их городе не прочитывал столько медицинских книг и журналов, как он. То была непонятная даже ему самому неуемная тяга-страсть; будто кто-то все время так и подстегивал его: читай, думай, думай, ищи! Он часто задавал себе вопросы: почему и как, на которые пока не было в науке полного ответа. Его не покидала убежденность, что он когда-нибудь сможет ответить хотя бы на один из этих вечных окаянных вопросов. Казалось, что он уже на пути к этому. Надо только думать, наблюдать и искать. Искать. Наблюдать. И думать. И если часть дня или вечер проходили у него в случайном или вынужденном безделье, Константин считал, что сутки потеряны. И это чувство потери было неприятно, тягостно. Удовлетворение появлялось лишь от сознания того, что сегодня он работал в полную силу. Он вырабатывал в себе способность трудиться по семнадцати-восемнадцати часов в сутки. Мало спать. И довольствоваться малым. Спал четыре-пять часов, изредка шесть. Больше не хотелось.