Василий Еловских - Старинная шкатулка

Ничто не вечно в этом мире: знакомые старики повымерли, уже никого не осталось из дружков-приятелей, и не поселок теперь у них, а город: пятиэтажные дома кругом, асфальт и все такое. Интересно ему было наблюдать, как изменяется все вокруг. Церковь сломали. Даже горка, с которой Петр Андреевич в детстве катался на самодельных салазках, и та куда-то исчезла, и на ее месте заводской цех теперь; озеро обмелело, посередке его остров образовался, а на нем как-то совсем незаметно густой тальник разросся, и уже кажется, что вроде бы все время они были тут, остров этот и тальник этот; речушка, что впадала в озеро, весело побулькивая, начисто высохла, оставив в русле засохшие комья грязи и мусор, — все стало другим.

Ночи казались длинными, тягуче однообразными; просыпаясь, он удивительно ясно мыслил куда лучше, чем днем, и многое, с чем он соглашался днем, что казалось ему вроде бы нормальным, ладным, ночью вызывало возражения и даже раздражало. Ночами он часто думал о дочерях, их у него две: Вера, старшенькая, от первой жены, и Зоя — от второй. Первая жена утонула, купаясь в озере, а вторая умерла в позапрошлом году — от старости. Он все с большей и большей теплотой вспоминал о Вере, которая жила в далеком Забайкалье и всегда была как-то в стороне от него, приезжала сюда только в отпуск, вечно чем-то обеспокоенная, нервная, с измятым, все в глубоких морщинах, лицом; он начинал чувствовать какую-то тягостную вину перед ней, хотя раньше ничего подобного не чувствовал. А младшая Зоя, эта вызывала в нем теперь неясную, смутную тревогу, даже настороженность, которую он старался скрывать, — получалось так, что он вроде бы все меньше и меньше понимал младшую.

Петр Андреевич всю жизнь проработал на заводе. Как и отец, слесарем. Но знал не только слесарное, но и плотницкое, и столярное дело, мог запросто сложить русскую печь, подшить пимы, запрячь лошадь, вскопать огород и многое другое мог — ничего из рук не вываливалось. Только вот писать не умел и читал едва-едва, по складам. Чего не умел, того не умел.

Когда Петр Андреевич был еще молод и завидно здоров, то диву давался: как это люди, даже трусливые, малодушные, без страха и паники, вроде бы даже равнодушно встречают смерть. Ведь смерть есть смерть, это не насморк и даже не тяжелая операция. Теперь он понимал, в чем тут дело: умирающий чувствует предсмертную слабость, им овладевает депрессия. Все в жизни становится тягостным, мучительным, ненужным, и трусливый перестает быть трусливым, так же, как храбрый перестает быть храбрым — смерть уравнивает их. Только непонятно, почему старики зовут свою кончину так ласково — смертынька. Он любил жизнь во всех ее проявлениях: был когда-то гармонистом, песенником, плясуном и балагуром (мрачный да нелюдимый разве проживет столько лет), и все знали его в поселке и уважали. Видно, здорово он, будучи парнем, отплясывал и наяривал на тальянке, что даже дочка буржуя — управляющего заводом, златокудрая красавица лет семнадцати прибегала смотреть на него. Ах, как он гордился тогда! Робко заговаривал с ней, даже пытался шутить. И она охотно слушала его. Но все это обернулось для него неприятностью: пришли двое незнакомых сердитых мужиков, одетых не то чтобы по-барски, но и не по-рабочему, и пригрозили:

— Если еще раз подойдешь, пеняй на себя!

Не подходил. Других девок хватало.

Зоя Петровна уже давным-давно сделала для себя один очень важный вывод: выгодно казаться доброй, выгодно казаться порядочной, даже очень, очень выгодно. Таких любят, таким доверяют. Таким даже прощают многое. Казаться!.. А уж каков ты там в действительности, дело второе… Даже пословицы вон какие интересные придумали люди: «Ласково слово — что весенний день», «Ласковое слово не трудно, а споро», «Ласково слово многих прельщает». Прельщает, прельщает! Еще как прельщает! Почаще толкуй о порядочности и доброте и заглазно поругивай кого-нибудь за то, что он злой и непорядочный. А если чувствуешь, что в тебе шибко уж выпирает какой-то порок-недостаток (жадна, ленива, мстительна или еще что-то), критикуй за это же самое другого или другую и тогда будут думать, что ты чиста и непорочна, как богоматерь. Сама она всегда была вежливой, обходительной и с неизменно ласковой, тихой улыбкой встречала знакомых. Ну, разве трудно улыбнуться? В самом деле, что стоит улыбнуться? А как довольны те, кому улыбаешься, будто ты им пуд пряников подарила.

Ее дивил отец: он был весел и в то же время неуравновешен и вспыльчив. Даже нонешней осенью, уже будучи больным (еле-еле ходил), вдруг рассердился на молоденького электрика, который, по его мнению, слишком медленно делал электропроводку к кровати, и сказал: «Эх ты, милай!» Шутливо сказал, а голос грубый, с хрипотцой, и парень, понятно, обиделся и, выйдя на лестничную площадку, сплюнул: «Одной ногой там уже, а что-то еще ерепенится».

Она смеялась над наивностью людей, которые считают, что грубое слово где-то когда-то может помочь. Чёрта! Грубость подо-олгу помнят. О-о как!.. Сделай человеку доброе дело — забудет, пусти по матушке, облай — запомнит на годы. Ни того, ни другого, ни третьего не надо — глупо; а вот казаться доброй надо. Сложная штука — жизнь.

Зоя Петровна работает кассиром на заводе. Зарплатишка, конечно, так себе, кассиров не балуют деньгами. Чужие денежки считают. А ведь у нее еще сынок Леня, рабочий этого же завода, у которого зарплата тоже невелика. Но живут они славнецки, все есть: и двухкомнатная квартира (комнаты, конечно, изолированные, телефон, лоджия, большой коридор), и импортный гарнитурчик (так и поблескивает, так и поблескивает, радуя глаз), и цветной телевизор, и модная одежда, и денежки на сберкнижке.

Все годы ей помогал отец, жила прямо как у Христа за пазухой. «Я давеча в универмаге была. Туфельки там — закачаешься. А денег вот нету. Помоги, пап, а!», «Соседка сад продает с домиком. Да Нюрка Горбунова, ты ее знаешь. Хор-роший сад, слушай! И смородина есть, и малина. Дал бы ты нам денег, пап. А мы тебе будем и ягодок таскать, и овощей всяких. А?!», «Леньке шибко уж хочется мотоцикл купить. Но у нас не хватает двухсот пятидесяти рублей… Ну, что ты жалеешь? Смотри, какой жадный! Нехорошо, слушай. Это же внук. И куда те деньги?» Говорит весело, с улыбкой, гладит отца по спине, по плечу: «Ведь ты добрый».

Купит что-нибудь отцу — мяса или хлеба, или молока, а сдачу — себе. Прописала сына к отцу в квартиру, но живет он с ней. А все-таки прописан. И, значит, квартирка-то к нему отойдет потом… В позапрошлом году перевезла к себе тетку-старуху, кормила-поила ее и выхаживала. Прошедшим летом старушка тихо преставилась, оставив по завещанию дом Зое Петровне. Сейчас там квартиранты. Каждый месяц денежки выкладывают. Совсем ладненько получается. Все честь по чести идет.