Александр Шевченко - Под звездами

Когда Шпагин подошел к группе солдат на окраине Вязников, солнце уже зашло и только на западе озаряло снизу густым красным светом темно-лиловые облака, причудливо, высокими горами, нагроможденные над дальним лесом.

Было время перехода от дня к сумеркам, когда еще светло, как днем, и так же четко видны на фоне ясного серовато-белесого неба мельчайшие веточки на деревьях, по резкие дневные тени уже исчезли, все краски поблекли, потускнели, стали глуше, и от этого все кажется более мягким, расплывчатым, чем днем, и притихшую землю охватывает умиротворение и покой.

Могилу вырыли на пригорке, с которого ветры сдули весь снег, под большой березой, недалеко от места, где был убит Подовинников. Глубоко промерзшая желтая глина была твердой как камень, рыть пришлось ломами, да и лому она поддавалась с трудом, откалываясь маленькими кусочками.

Шестеро убитых лежали на снегу, на плащ-палатке; мела легкая поземка, снег уже запорошил их одежду. Как переменились лица убитых! Не было знакомых Шпагину людей: доброго, угрюмого, хитрого, ленивого, робкого—у всех было одинаково далекое и отчужденное, недоступное Шпагину выражение.

Подовинников — он лежал крайним — длинноногий, длиннорукий, рядом с солдатами казался еще больше, чем при жизни. Сильные руки с согнутыми черными пальцами вылезали до запястий из рукавов новой защитной телогрейки — казалось, Подовинников грозил кому-то сжатыми кулаками. Лицо, обожженное пламенем взрыва и потемневшее от дыма, было густо усеяно мелкими ранками, бронзовые волосы обгорели и завернулись колечками от огня. Выражение лица было спокойным и твердым, только в уголках раскрытых губ сквозило скорбное выражение горечи и обиды. Человек, которого Шпагин недавно видел с волшебным блеском жизни в глазах, думающим, мечтающим, был мертв.

Сейчас, после гибели, Подовинникова, яснее стало, каким замечательным человеком он был, глубже осозналась его доброта, честность и та особенная нравственная чистота и душевное благородство, которые делали его лицо таким открытым, прямым, красивым. Он ничем не старался выделиться среди других офицеров, был скромен, даже застенчив, не любил говорить о себе. Его готовность всегда выполнить любое задание некоторые принимали за недостаток характера. На самом же деле в этом сказывалось глубокое сознание Подовинниковым своей ответственности за общее дело, нежелание примешивать к нему что-либо личное, мелочное.

Только теперь Шпагин почувствовал, как дорог ему был Подовинников, как он любил его. Но Шпагин никогда не говорил ему об этом. Вот так и расстаешься навсегда с людьми, не успев сказать им того, что надо было сказать.

Отлучиться с передовой могли немногие: тут были Скиба, Пылаев, Ромадин и несколько солдат, рывших могилу. Пылаев стоял один, в стороне, на лице его застыло выражение недоумения и растерянности. На душе у него было тоскливо, одиноко. Перед подвигом и гибелью Подовинникова его гордость за сегодняшнее поведение в бою казалась сейчас наивной, неуместной, мальчишеской. Он подошел к Шпагину и тихо сказал:

— Ах, как жаль его, как жаль...

Шпагин медленно перевел глаза на скорбное лицо Пылаева, губы его дрогнули, но он ничего не ответил.

Когда могила была готова, Скиба снял шапку и затуманенными глазами медленно оглядел товарищей по роте, стоявших тесным кругом, словно ища в них поддержку и сочувствие. Все обнажили головы.

— Товарищи! — глухо произнес Скиба. — Сегодня... за свободу нашей Родины... отдали свои жизни... наши боевые соратники...

Скиба говорил негромко и медленно, очень медленно: обида за гибель хороших, дорогих ему людей душила его; она рождала горячие, трепетные, орошенные слезами слова, и многие из тех, что стояли вокруг него, заплакали, заплакали скупыми и трудными солдатскими слезами.

По команде Шнагииа солдаты вскинули автоматы и дали нестройный короткий залп. Выстрелы сухо и отрывисто прозвучали в морозном воздухе. Убитых уложила в могилу — она была неглубокой, не глубже метра. Когда стали засыпать ее, каждый бросил по горсти желтой глины, смешанной со снегом.

Ромадин, украдкой отирая слезы, прибил к стволу березы небольшую строганую дощечку, и Скиба стал писать на ней чернильным карандашом прямыми печатными буквами:

Поли смертью храбрых в боях за Родпву под дер. Вязники 25 ноября 1942 г. лейтенант П. Ф. ПОДОВИННИКОВ 1909 г. рождения.

Написав фамилии всех похороненных, Скиба подумал немного и дописал внизу покрупнее:

ВЕЧНАЯ СЛАВА ГЕРОЯМ!

В это время прибежал взволнованный и запыхавшийся Аспанов и повесил на дощечку венок из темной еловой хвои, перевитой красными лентами. Это было так хорошо и кстати, что растрогало всех.

Лиловые сумерки все плотнее окутывали окружающее, снег пошел сильнее, в воздухе густо закружились крупные хлопья, засыпая белым пухом догорающие развалины деревни, поле сражения, маленький холмик желтой глины и одинокую березу, распростершую над могилой свои израненные ветви.

Когда Шпагин возвратился в избу, там уже было полно людей — своих и чужих. Все они шумели, кричали, двигались, и от этого в избе стоял ровный хаотический гул. В серых пластах табачного дыма, медленно плавающих в спертом воздухе, мутным пятном светила дымящая коптилка.

Шпагин огляделся. У окна Ваня Ивлев кричал что-то в телефонную трубку. Болдырев громко разговаривал с солдатами, получавшими продукты. Напротив пылающей печи Балуев колол дрова, громко гахая при каждом взмахе топора. Двое связных с красными довольными лицами грелись у теплой стены, похлопывая ее негнущимися руками. Около стола, поближе к коптилке, сидел на полу ротный писарь Лушин, привалив к стене длинное, нескладное тело и подтянув к подбородку худые ноги в больших подшитых валенках. Не обращая внимания на шум, стоящий в избе, он старательно писал что-то на раскрытой синей папке с тесемками, лежавшей у него на коленях; перо он макал в плоский пузырек с чернилами, стоявший рядом на полу. На остром носу Лушина поблескивали очки с круглыми, сильно увеличивающими стеклами в металлической оправе. Остальные люди были незнакомы Шпагину, они сидели и лежали по всей избе на кучах соломы, раскиданных по полу. Одни спали, другие ели, третьи вели разговор. За столом ужинали два офицера в черных танкистских куртках и о чем-то громко спорили.

В углу белобрысый губастый радист, сильно шепелявя, кричал в микрофон:

— «Дон», я «Дешна»! Как шлышно? Прием!

Серый котенок, уже освоившись с новой обстановкой, расхаживал по избе, торчком подняв свой тонкий острый хвостик, и терся головой о ноги солдат.

«Не то ярмарка, не то цыганский табор», — подумал Шпагин.

Увидев Шпагина, танкисты закричали: