Александр Шевченко - Под звездами

— А вообще-то дела наши не блестящи, дорогие товарищи! Немцы очень упорно сопротивляются, соседи отстали, завязли на первой линии. Твой батальон находится на самом острие нашего клина — видишь? А ты думаешь, я даю тебе взвод за твои хорошие глаза? Учти!

Вскоре прибыли командиры батальонов. Густомесов сразу же потребовал, чтобы они доложили свои соображения о завтрашнем бое.

— Мелко берете, товарищи командиры! — сказал он, внимательно выслушав обоих. — Силы свои недооцениваете! Садитесь, вместе подумаем, как дальше воевать будем! Товарищи танкисты, вы тоже сюда пристраивайтесь, действовать вместе придется!

Густомесов поднялся, крепко охватил руками стол, словно собираясь поднять его:

— Нельзя дать немцам закрепиться! Мы нанесем им удар ночью, до рассвета, — и не в лоб, а во фланг!

Говорили долго, сгрудившись над картой вокруг гильзы-коптилки, вздрагивавшей при каждом разрыве снаряда, и нещадно дымя табаком. Густомесов одну за другой скручивал из газетной бумаги толстые, в палец, и длиной в карандаш махорочные цигарки; других он не признавал, в дивизии все его и примечали по этим цигаркам: «А, Густомесов — это который цигарки в оглоблю крутит?»

Удар, который намечал нанести противнику Густомесов, был задуман дерзко, но, слушая подполковника, все верили, что его замысел осуществим. Уверенные и точные суждения командира, его смелые и обоснованные решения, его подвижные руки, зоркий и внимательный взгляд, которым он то и дело окидывал офицеров, создавали вокруг него атмосферу энергичной деятельности, заражавшей всех решимостью и желанием действовать так же смело, как он.

Откуда-то сверху, из недосягаемых высот, где царила непроницаемая тьма, опускался и густо падал на землю, медленно кружась, крупный пушистый снег, начавший идти еще вечером. Он уже одел белым легким покрывалом изуродованную снарядами землю, скрыв следы сегодняшнего сражения.

Маша Сеславина и Скиба возвращались с полкового медпункта, куда они ходили навещать раненых своей роты.

Они шли через разрушенную деревню, обходя еле различимые в плотной тьме, занесенные снегом воронки и изредка ускоряя шаг, когда слышали приближение воющего звука тяжелых снарядов, равномерно, через каждые две-три минуты, падавших в деревне. При каждом разрыве земля тяжело содрогалась, а там, где разрывался снаряд, видна была молниеносная вспышка огня. Все вокруг было похоже на руины какого-то белокаменного фантастического города. Несмотря на то что шел снег, деревня продолжала гореть: в воздухе носился едкий запах гари, и то тут, то там в темноте вспыхивали языки пламени, освещая тусклым красноватым светом поднимающийся от развалин дым.

Все слышно было мягко, приглушенно: близкие пулеметные очереди, и голоса солдат в деревне, и шум невидимых автомобилей на шоссе.

Выражение лица у Маши было утомленным и каким-то отчужденным, направленным в себя, в свои мысли, словно она беспрерывно думала о чем-то очень важном, на что надо было сейчас же найти ответ, а ответа не было — и это мучило ее, и брови ее то и дело нервно вздрагивали, переламываясь над глазами острыми треугольниками. Ее непреодолимо клонило ко сну: спать — было сейчас ее единственным желанием; ей хотелось лечь, упасть где угодно, хоть вот здесь, под разрывами снарядов, — и спать, спать... При мысли, что она может уснуть, на ее лице появлялась блаженная улыбка. Мама, наверное, уже давно спит, если не занялась штопкой: она с утра до поздней ночи была постоянно чем-нибудь занята — семья была большая, всех надо было накормить, обстирать, обшить — и только в постели руки ее, натруженные за день, с неразгибающимися пальцами вытягивались поверх одеяла. Милая, добрая мама! Она и не знает, что ее дочь сейчас идет так далеко от нее, ночью, под разрывами вражеских снарядов. Маша представила, какое громадное расстояние отделяет ее от матери, и ей стало страшно, она почувствовала себя такой одинокой среди этой безграничной темноты!

Когда Скиба заговорил с нею, она обрадовалась. Скиба спросил, не страшно ли ей было сегодня в бою. Она помолчала в нерешительности, а потом сказала прямо и доверчиво:

— Знаете, Иван Трофимович, я только вам признаюсь — очень страшно, особенно когда снаряд летит и воет над самой головой... Я тогда падаю на землю и зажмуриваю глаза... если никого нет поблизости. Я вижу, что не гожусь в санинструкторы — трусиха я...

Скиба взял ее под руку:

— Маша, моя дорогая девочка! Ты прекрасно держалась! Тебе было страшно! Да спроси — кто не ощущал страха под огнем! Истинный героизм в том и заключается, чтобы преодолеть этот страх и выполнить свой долг.

Маша не видела в темноте его лица, но по голосу чувствовала, что он улыбается своей мягкой и задумчивой, даже иногда немного грустной, но всегда такой доброй и умной улыбкой.

— Иван Трофимович, я видела сегодня наших солдат. Какие они терпеливые — как железные! Когда я перевязываю раны, я стараюсь делать это как можно осторожнее, чтобы не причинить солдатам боли. Мне самой больно, а они молчат!..

— Да, Маша, если солдат застонет, значит, ему действительно невыносимо больно.

— Надо быть очень сильным... нет, не физически, а, как это объяснить... надо очень сильно верить во что-то, чтобы так терпеть, правда?

— Если веришь в правоту дела, за которое сражаешься, — тогда ничего не страшно, — глухо проговорил Скиба.

Маша посмотрела на темное, словно высеченное из красноватого гранита лицо Скибы, освещенное в этот момент пламенем пожара, — сощурив глаза, он глядел вперед — и не поняла: то ли он ответил на ее вопрос, то ли просто сказал, что думал.

Маша почувствовала прилив доверия к замполиту и, пока они шли, рассказывала, крепко держа его за руку, что она пережила сегодня и что так волновало ее; даже рассказала, как жила до войны, о своей матери, о семье.

Скиба молча слушал ее, изредка вставляя замечания, ободряя ее, но ив этих немногих слов она видела, что он понимает ее, искренне сочувствует ей, и она успокоилась, почувствовала себя увереннее, и теплое чувство благодарности к этому сильному, суровому и молчаливому человеку охватило ее.

К фронту двигались войска. Прошла конница на мохнатых от инея лошадях; шли солдаты, согнувшись под тяжестью противотанковых ружей, частей разобранных минометов, волоча за собою на фанерных лодках станковые пулеметы; из темноты доносились говор, сдержанные крики. Сражение не закончилось, оно только прервалось, и под покровом темноты наши войска готовились завтра снова начать бой.

Какой-то молодой офицер спросил Скибу, как ему с маршевым взводом найти капитана Арефьева. Скиба ответил, и офицер, горячо поблагодарив, обрадованно сказал:

— А то, знаете, я боялся, что до утра не успею передать людей и не смогу участвовать в бою! Так обидно было бы! Значит, будем в одном батальоне? Очень рад познакомиться!