Ян Винецкий - Отчий дом

«Да, все это видел, все пережил я сам, — думал Сергей Федорович. — Грузин прав. Существуют две правды…»

Через неделю Леша ушел, сказав на прощание: «Мы еще встретимся. Непременно!». Сергей Федорович неожиданно поймал себя на мысли, что жалеет об уходе этого веселого человека. И все же сердце не мирилось с тем, что Леночке, единственной радости его, из-за каждого угла грозит опасность. А главное — ни уберечь ее, ни остановить он не может. Данила Георгиевич часто присылал с Дальнего Востока письма, звал Лену. Сергей Федорович знал, что Лена любит Данилу, нетерпеливо ждет писем, читает их таясь от отца и роняет не одну девичью слезу.

— Что ж мытаришься? — спрашивал Сергей Федорович, не стерпев. — Взяла б да и укатила к милому!

— Нет. Надо окончить университет. Один год остался, — отвечала Лена.

Но вот однажды она пришла домой бледная, взволнованная.

— Папа, я еду к Даниле. Билет на руках.

— Что такое? — опешил Сергей Федорович. — Ни с того ни с сего. А университет?

В глазах Лены стояли слезы.

— Когда-нибудь окончу. Папа, провожать не ходи… Когда спросят, где я, отвечай, что не знаешь… Ушла, мол, и больше не возвращалась. Впрочем, лучше так: через два-три дня заяви в полицию, что пропала дочь. Ушла на Неву купаться и не вернулась…

Сердце Сергея Федоровича упало. Вот оно пришло, самое страшное. Лену уже ищут. За ней уже охотятся. А завтра… завтра кандалы и ужасная дорога на Голгофу. Господи, за какие грехи ты так немилосерден ко мне!..

Он обнял Лену и забормотал горестно и потерянно:

— Леночка… доченька моя… Тебя могут схватить… Господи! Один я теперь… на одной ноге… О-оди-ин!..

Слезы стекали с его тощих, поникших усов, лицо дрожало и расплывалось… Лена кусала губы, чтобы не разрыдаться.

— Крепись, папа… Я верю, расстаемся ненадолго!

— О-о-о… — вырывался из его груди протяжный стон. Сергей Федорович не мог произнести ни одного слова. Боль сдавила грудь железным обручем, а в глазах встала знакомая мгла, точно такая же, как и тогда, когда он вернулся из Маньчжурии…

Лена сожгла все письма Данилы, уложила белье и еду в маленький баульчик и ушла в неспокойную петербургскую ночь.

Океан…

Он чувствовался здесь во всем: и в частых туманах, и в ветре, доносившем издалека дыханье огромных водных просторов, и в ливнях — внезапных и страшных, точно небо смешалось с океаном и вместе они хлынули на сушу в нескончаемом вселенском потопе.

Переждав в бухте непогоду, разворачивались на рейде корабли под вымпелами многих наций, оставляя голубоватые клочья дыма на ветках кедров Русского острова.

А город возвращался к своей извечной деловой и вместе суматошливой жизни. Маленькие аккуратные японцы распахивали двери и окна часовых мастерских, ювелирных магазинов. Увешанные корзинами, длиннокосые китайцы выносили разные безделушки, в которых поражали русский ум тонкость вкуса и явная практическая ненужность этих диковинных продуктов изощренной мысли и высокого мастерства.

Улицы наполнялись разноязыкой толпой, просыхали тротуары под щедрым солнцем, в парке над набережной Золотого Рога играл духовой оркестр…

Лена появилась во Владивостоке, разумеется, без уведомления о своем приезде. Слившись с пестрой толпой, она разыскала Китайскую улицу, медленно прошлась возле дома номер восемь, потом, круто повернувшись, вошла в подъезд и постучалась в обитую кожей дверь. Раздались твердые мужские шаги… Лена задыхалась. Сердце билось часто-часто и в глазах ходили темные круги. Щелкнул замок. Отворилась дверь, и Лена увидала в полутьме изумленные родные глаза Данилы.

— Лена!

Он крепко обхватил ее плечи, целовал горячо и нежно.

— Леночка… Почему ты не дала мне телеграммы?..

Лена, не отвечая, вполголоса спросила:

— В квартире есть кто-нибудь еще?

— Один я, Леночка.

Она облегченно вздохнула. Данила Георгиевич все еще не верил своему счастью. Она так изменилась с тех пор, как он уезжал из Петербурга четыре года тому назад, так похорошела…

Пока Лена умывалась, Данила Георгиевич поставил самовар, открыл банку с малиновым вареньем, нарезал булки и густо намазал ломтики маслом.

«Да есть ли на белом свете человек счастливее меня? — думал он. — Так светло стало вокруг, так тепло и празднично!..»

— Кушай, Леночка, и отдыхай. Представляю, как ты устала! У нас здесь говорят, кто доедет до Владивостока, у того при виде поезда начинается икота.

Лена не дотронулась до еды. Она взяла руку Данилы Георгиевича и сплела его пальцы со своими пальцами. В глазах ее не проходило тревожное выражение.

— Данила, — сказала она вполголоса, — у нас с тобой много слов в Петербурге переговорено… Но так сложилось, что не все я могла тебе тогда сказать… И вот теперь… Я приехала досказать тебе. — Она вздохнула, колыхнув высокой грудью. На белом лбу выступила мелкая, едва видимая зыбь морщинок.

— Да, досказать.

«Что случилось? — с упавшим сердцем подумал Данила Георгиевич. — Ну что такое случилось?!» Но он не мог вымолвить ни одного слова.

Лена продолжала. Пальцы ее были холодны и нервно подергивались.

— Данила, ты офицер, но мне думается, ты поймешь меня. Вот уже пятый год я состою в социал-демократической партии. Я сделала еще очень мало для освобождения России от рабства. Очень мало… Но горжусь тем, что бесконечно малая крупица и моего дыхания есть в том ветре, что поднимается над Родиной. Очистительный ветер, Данила!..

«Боже мой, Леночка с ними… с теми, кого заковывают в кандалы… Боже мой!..»

Данила Георгиевич вспомнил, как он с Петей Нестеровым ходил к заводу Лесснера, где рабочие пели, собравшись на заводском дворе, как избивали людей казаки, топтали кони… И все-таки… песня не смолкала и слова той непреклонной песни крепко запали в память двум юнкерам…

Данила Георгиевич давно жил в состоянии раздвоенности. Еще в корпусе остро чувствовал он неравенство между простым людом и княжескими отпрысками и купчиками. Он слышал, как стонет народ от несправедливой и алчной власти.

Но ежедневно в офицерском собрании слышал он речи о гибели, что несут России социал-демократы во главе с немецким шпионом Лениным, о том, что в борьбе за веру, царя и отечество самая главная роль принадлежит доблестному русскому офицерству.

Больше всех говорил капитан Сегеркранц.

Данила Георгиевич ненавидел его за жестокое обращение с солдатами, за то, что он доносил на Нестерова. Кто прав? Часто этот вопрос вставал перед ним. Россия бунтует. То тут, то там полиция обнаруживает подпольные типографии, рабочие тайно собираются в густых зарослях Русского острова… Но Россия бунтовала издревле. И издревле Владимирка, горестный путь на каторгу, оглашала бескрайные просторы звоном кандалов и тихой песней, похожей на отголосок далекой бури.