Ян Винецкий - Отчий дом

— Странно, ведь воздух есть среда однородная во всех направлениях, — не унимался упрямый поручик.

Яцук сузил глаза, растягивая слова, спросил:

— Вы летали когда-нибудь?

— Нет, — ответил поручик уже смущенно.

— Ну так поверьте мне, инженеру и летчику: крены — опаснейшая штука!

Они спорили долго. Нестеров извлекал свои мысли, как снаряды, и бил «прямой наводкой». Яцук отчаянно защищался, но видел, что в этом молодом артиллерийском поручике авиационной эрудиции больше, нежели в другом авиаторе.

«Неужели я на ложном пути? — думал Петр Николаевич. — Нет, летать без кренов — все равно что ходить на одной ноге. Вот поступлю в школу летчиков, полетаю сам, тогда какие еще аргументы у вас останутся, любезный Николай Андреевич?»

Они пошли к председателю Всероссийского аэроклуба, но тот оказался таким же холодным и равнодушным манекеном, каких уже немало повстречал на своем пути Петр Николаевич. В Военном министерстве их тоже не приняли.

— Всюду протекция! Всюду нужна протекция! — возмущался Николай Андреевич. — Мы с вами, батенька, из племени неудачников…

К вечеру, устав от бесплодных хождений по учреждениям столицы Государства Российского, они растеряли весь свой пыл и остановились на Невском у моста с вздыбленными чугунными конями, неопределенно глядя перед собой и не зная, что предпринять дальше.

— Все! — горестно вздохнул Петр Николаевич. — Надежда сопровождала меня до Петербурга, а сейчас покинула.

— Вернется, — улыбнулся Яцук. — Надежда, что женщина: неразлучна с нами до смертного часа.

Петр Николаевич с отчужденностью глядел на проносившиеся экипажи, на фланирующих по Невскому щеголей, на элегантных дам с невероятно узкими талиями, на ослепительно лощеных штаб-офицеров, которые дефелировали перед восхищенными взорами дам, точно на параде перед самим государем. У всех этих людей был такой вид, будто их ласкало невидимое солнце, очень доброе и щедрое. «Черт возьми, отчего же я не встретил здесь ни одного теплого взгляда, не услышал ни одного дружеского слова?..»

— Пойдем ко мне! — запросто сказал вдруг Яцук. — Надо отдохнуть. А завтра надумаем что-нибудь…

В его голосе послышались нотки искреннего участия. Петр Николаевич растроганно проговорил:

— Право же, я испытываю неловкость оттого, что доставил вам лишние заботы своим посещением…

— Пустяки! Петербург — это бурный океан, где утлой ладье суждено немало испытаний. Поверьте мне, я слишком хорошо знаю нашу столицу, чтобы быть равнодушным к вам. Ну, идемте, утлая ладья!

Он расхохотался, и Петру Николаевичу стало покойно и весело на душе…

Яцук занимал две комнаты на углу Гороховой и Садовой. Жена его, Анна Сергеевна, немолодая, но очень красивая женщина встретила их с веселой приветливостью. После обеда Анна Сергеевна пела украинские песни, аккомпанируя на гитаре. Голос ее был волнующий, глубокий, и Петр Николаевич неожиданно ощутил в своей душе совершенно новые, неведомые прежде звучания.

Яцук благоговейно слушал и с гордостью глядел на гостя. Глаза его говорили: «Вот у меня какая жинка! Весь свет обыщи — не найдешь еще такой».

От чистой, какой-то по-особому светлой квартиры Яцука, от Анны Сергеевны, от самого воздуха, окружавшего их, повеяло на Петра Николаевича таким счастьем и уютом семейного гнезда, что он с грустью вспомнил о Наденьке. Да, он семьянин до мозга костей; без семьи он чувствовал себя каким-то разбитым, пустым, мрачным, и весь мир казался ему тогда неуютным, печальным… Он понимал, что солдату нельзя быть такой «курицей», как он шутил иногда, но ничего не мог поделать с этим своим недугом.

Весь вечер Петр Николаевич оставался задумчив, кусал губы, хмурился. Было отчего повесить голову. Вот уже несколько лет одержим он мечтой о полетах. Сколько ночей отдано книгам, черчению, выпиливанию моделей аэропланов! Сколько накоплено интересных замыслов, выношенных, найденных в упорных исканиях. Наконец пришло время проверки, оценки, подтверждения опытом. Но как пробить ему незримую и тем не менее глухую стену равнодушия Петербурга? В глазах полковника Найденова он прочел затаенное презрение. И дивно: именно последнее обстоятельство вызвало в Петре Николаевиче такую бурю упрямства, ответной ненависти, бешеной энергии, что знал он — теперь уже не отступить ему, и бог знает, на какое безумство толкнет его надменная Северная Пальмира…

На молчаливый вопрос жены Яцук ответил ей рассказом о мытарстве «нашего юного друга поручика Нестерова». Петр Николаевич удивился, как подробно он все ей выкладывал, — от жены у него, видно, не существовало никаких секретов.

Анна Сергеевна как-то очень мило, почти капризно повела плечами, лукаво прищурилась:

— Где мужчина беспомощен, там всесильна женщина. — Она подошла к столу, вынула колоду карт.

— Снимите! — решительно сказала она Петру Николаевичу.

Он снял, грустно улыбнувшись: «Блажен, кто верует!». Мысли его были далеко… «Отпуск на исходе. Уехать, ничего не добившись, похоронить мечту свою? Или остаться и прослыть потом во всей армии нерадивым офицером? Нет! И то и другое невозможно!..»

Анна Сергеевна говорила цветисто и бойко, как заправская гадалка, но до него доходили лишь обрывки ее слов:

— …На сердце тоска-кручина, но карта счастливая, красная… Поздняя дорога приведет вас в казенный дом. Разговор предстоит с военным королем. Разговор тяжелый, неприятный, но… — Она окинула торжествующим взглядом свое мудреное карточное хозяйство. — Петр Николаевич! — уверенно воскликнула она. — Действуйте по моему плану, и успех обеспечен!

В нескольких словах она изложила свою мысль. Об одном умолчала она: о том, что немало слышала доброго о генерале Поливанове. «Но, кто знает, как примет его Поливанов! Пусть будут виноваты карты, если поручика постигнет неудача», — думала она.

Яцук сиял. Петр Николаевич вытер платком лоб.

— У вас решительность мужчины, Анна Сергеевна! — сказал он восхищенно.

— Вы плохо знаете женщин. Они решаются часто на то, на что мужчина никогда не отважится.

— Хорошо, — вздохнул Петр Николаевич. — Когда же мы приступим?

— Немедля! — ответила она, поглядев на него своими чуть раскосыми, игривыми, загадочно-прекрасными глазами.

Товарищ военного министра генерал Поливанов проснулся от резкого дребезжания электрического звонка. Лакей побежал открывать и через несколько минут доложил:

— Какой-то поручик просит немедленно принять его.

— Что за черт! Он пьян, наверное.

— Нет, он говорит, что у него к вам чрезвычайное и неотложное дело.

— Гм! Чрезвычайное и неотложное…

Спальня генерала наполнилась кашлем, кряхтением, сопением. Наконец он накинул халат и прошел в кабинет.