Ян Винецкий - Отчий дом

— Предпочтительнее панихида в начале, чем в конце! Женские слезы, что вешние воды: уносят с собою все дурное, и солнце становится все горячей, земля все благоуханней! Садись, Петюшка! Приступим к разработке принципиальной схемы нашего безмоторного летательного аппарата…

Маргарита Викторовна вернулась из спальни в гостиную, осторожно прикрыв за собою дверь. Два Петра склонили свои русые головы над большим листом бумаги. Петр Николаевич что-то быстро чертил карандашом, то и дело отбрасывая назад золотистые пряди волос.

«Петенька, — молча думала мать, прижав к груди руки, — какой трудный, полный опасностей и тревог путь выбрало твое сердце! Как боюсь я за тебя, родной мой!.. Сказать тебе о своих страхах, о своей печали? Нет, нельзя! Нельзя вселять в твою душу сомнения. Наденька не выдержала, сорвалась, и это плохо. Но если я расскажу ему о своих бессонных ночах, о горьких думах своих, будет в стократ хуже. Нет, не слезами надо оберегать Петеньку от несчастья…»

— Ну, два Петра, — громко и весело произнесла Маргарита Викторовна, подходя к столу, — покажите-ка мне, что у вас тут получается. Может, и я, старуха, полетаю над древним нашим Нижним Новгородом.

Петр Николаевич поцеловал ее руку, угадав движение материнского сердца. Петр Петрович стал объяснять ей устройство их будущего планера.

Маргарита Викторовна плохо понимала, но видя, как светлеет лицо сына, радовалась и кивала головой. Петр Николаевич встал, намереваясь итти в спальню.

— Не беспокойся, — шепнула ему Маргарита Викторовна, — я дала Наденьке брому. Все пройдет. Ей надо побыть одной…

Планер строили на веранде у Петра Петровича. Маргарита Викторовна сшивала полотно, а два Петра, орудуя рубанками и пилами, сооружали крылья.

Пришла Наденька. Ей было стыдно недавней вспышки отчаяния, молнией озарившей «дом Нестеровых». Ни Петр Николаевич, ни Маргарита Викторовна не заговаривали об этом.

— Берите рубанок, Наденька! — предложил Петр Петрович, смахивая рукой пот со лба.

— Нет, мне ближе наше женское орудие — иголка, — ответила она и подсела к Маргарите Викторовне.

Работа кипела. Петр Николаевич пел тихо и задумчиво:

— Что ты будешь делать! — вздыхал Петр Петрович. — Песни люблю до страсти, а петь не умею. Как запою, так щеглы мои в обморок падают. — Он взглянул на две клетки с щеглами и добавил: — От зависти, должно быть.

Женщины смеялись. Петр Николаевич заводил новую песню, не поднимая глаз и не переставая водить по доске рубанком:

Потом пела Наденька, и Маргарита Викторовна переглядывалась то с Петром Петровичем, то с сыном.

— Давно хотел я у тебя спросить, Петр, — сказал Петр Николаевич, откинув движением головы мягкие пряди волос, и почему-то поднял рубанок. — Помнишь, ты читал мне «Буревестника»? Я перебирал в памяти его дивные слова, когда был на своей «колбасе» в воздухе, перед бурей…

— Максим Горький еще одну песню сочинил, — произнес Петр Петрович, сверкнув взглядом — «Песня о соколе».

— Прочти, друже, если помнишь, — попросил Петр Николаевич.

— Если помню! — возмущенно встряхнул плечами Петр Петрович и начал, медленно и зловеще растягивая слова:

— «Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море».

Петр Петрович весь встрепенулся, изобразив на лице и в голосе тревогу, боль, смертельную тоску:

— «Вдруг в то ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой грудью, в крови и перьях…»

Наденька вздрогнула и замерла. Петр Николаевич глядел на друга, не мигая.

— «Что, умираешь?

— Да, умираю! — ответил Сокол, вздохнув глубоко. — Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо… Ты не увидишь его так близко!.. Эх ты, бедняга!»

Петр Петрович вновь изобразил скрипучий, неизмеримо противный голос:

— «Ну что же — небо? Пустое место… Как мне там ползать? Мне здесь прекрасно… тепло и сыро!»

Петр Николаевич видел и острые камни в сыром ущелье, и подползавшего к смертельно раненному соколу ужа, и как гордый сокол последний раз пошел к обрыву…

Наденька закрыла глаза. Сокол летел в бездну на ревущие, одетые пеной волны. А голос Петра Петровича гремел металлом:

— «…И грозно волны о берег бились. В их львином реве гремела песня о гордой птице… Безумству храбрых поем мы славу!»

Маргарита Викторовна прижалась к Наденьке, по лицам обеих женщин текли слезы.

— «Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету! Безумству храбрых поем мы песню!»

В наступившей тишине было слышно, как тонко прозвучал далекий пароходный гудок да заплакал ребенок в соседнем дворе. Петр Николаевич выпрямился, весь насторожился, будто ожидал снова услышать эти потрясающие своей страстностью и красотой стихи. В глазах Наденьки и Маргариты Викторовны еще стояли слезы.

— Да ведь эт-то же… музыка! — произнес наконец. Петр Николаевич. — Героическая симфония, лучше которой я ничего не слышал!

Глаза Петра Николаевича стали густо-густо синими: это случалось всегда, когда он волновался.

— Не только музыка, Петюша… — отозвался Петр Петрович после долгого молчания, и Петру Николаевичу показалось, что он обиделся. — Не только симфония.

Петр Петрович умолк, прошелся по веранде, проверил, нет ли кого-нибудь постороннего во дворе, и еще тише, почти шепотом продолжал:

— Я видел ее в прокламациях, я учил ее по ним.

Петр Николаевич быстро заработал рубанком. Теплые, шелковой мягкости стружки ласково касались пальцев. В душе звучали гордые, окрыляющие слова:

«Безумству храбрых поем мы песню!»

Странно, чем больше смирялась Наденька с трудными и безуспешными попытками Петра Николаевича стать летчиком, чем больше свыкалась она с мыслью, что «Петра не уговоришь и не переубедишь», тем день ото дня тревожней и грустней становилась Маргарита Викторовна.

Петр Николаевич не берег здоровья, читал и производил расчеты до поздней ночи, а часто и до утра. Однажды на рассвете она застала его задремавшим на стуле, но едва скрипнула под ногами половица, как он поднял голову и снова стал работать логарифмической линейкой.

«Петенька… К чему только приведет твоя затея? — печально размышляла мать. — Уж больно много на твоем пути тяжелых камней». Она знала резкость и прямоту Петра, унаследованные им от отца. Оттого и страшно было за него. Спины гнуть перед начальством Петя не умеет, режет правду в глаза, а с такими качествами офицеру трудно продвинуться по службе. Отца Пети, Николая Федоровича, всю жизнь продержали в воспитателях кадетского корпуса, начальство называло его «злоязыким», «дерзким», «непочтительным». А за что? За то, что не умел кривить душой.