Ян Винецкий - Отчий дом

— Да-а, чуть ветришка посильнее — и шееломка назад пятится. Одним словом, что Райт, что рак — один черт!

Самолет тихонько развернулся и летел обратно. Петру Николаевичу и впрямь показалось, что аэроплан не летит, а висит в воздухе. И все-таки гордость согревала сердца. Аппарат тяжелее воздуха летит в русском небе, и управляет им русский человек. Чудо двадцатого века стало нам подвластным. Вспомнился ему Александр Федорович Можайский, несколько десятилетий тому назад изобревший аэроплан. И никто не назвал это чудом. И никому невдомек, что чудо двадцатого века, приписываемое американцам и французам, свершилось в девятнадцатом веке в русском небе. Какую гордость, какую славу похоронили надменные генералы и чиновники! Десятилетия ждали, покуда в Америке появились братья Райт, и присоединились к хору, славящему «создателей аэроплана», а самолет русского офицера Можайского уже давно сгнил, и имя его известно только одиночкам. Какое преступление, однако! Какое черное преступление!..

Занятый этими мыслями, Петр Николаевич не заметил, как приземлился аэроплан. Публика прорвала цепь солдат. Со всех сторон бежали люди, восторженно приветствуя летчика…

И снова Нижний Новгород, как старый и верный друг, встретил его ласковой тишиной знакомых улиц, неторопливым, окающим говорком людей, густым, соленым запахом пристани, привольной ширью и свежестью Волги. «И дым Отечества нам сладок и приятен…» — невольно пришли на память стихи.

Петр Николаевич не сообщил о своем приезде: к чему встречать, когда он вернулся ни с чем. Только к старой обиде прибавилась новая да еще один синяк лег на душу…

Наденька выбежала на крыльцо и, обняв мужа, заплакала.

— Вижу — неудача… Опять неудача! И чего тебе изводиться, Петрусь? Оставь ты эту окаянную мысль! Погляди, на тебе лица нет…

Вышла Маргарита Викторовна. Ничего не сказала она, только в глазах дрожало что-то затаенное. И Петру Николаевичу показалось, что во взгляде матери не было страха. Ему виделся в этом взгляде немой призыв не сдаваться, бороться с холодными и мутными волнами жизни. Он мягко отстранил Наденьку и, шагнув к матери, поцеловал ее в белый, испещренный тоненькими морщинками лоб.

— Спасибо, мама! — тихо сказал Петр Николаевич.

И она поняла сына, сильно и ободряюще потрясла его руку…

Пока Петр Николаевич умывался, возился с дочерью, которая оседлала его шею и с ликующими криками понукала отца, заставляя быстрее бегать по комнате, Маргарита Викторовна незаметно выскользнула из дома.

Дочь отвлекала его от горестных мыслей. В ней было столько радости, столько детского ликования, что сердце Петра Николаевича оттаивало…

Через полчаса, когда Петр Николаевич с пронзительным ржаньем носился уже на четвереньках, и дочь, сидя на спине отца, дергала его за волосы, изображавшие гриву, в комнату вошел высокий мужчина, одетый в синюю русскую косоворотку поверх черных, аккуратно выглаженных брюк. Вошедший сделал знак рукой Маргарите Викторовне, которой совсем не видно было за его широкой спиной, и продолжал молча наблюдать за игрой.

Потом он шагнул вперед и громко сказал, показывая на Петра Николаевича:

— Разве это конь? Вот я — конь! — С этими словами он заржал, необыкновенно точно подражая лошади.

Все — и Маргарита Викторовна, и Наденька, и Петр Николаевич, и маленькая Маргаритка — весело рассмеялись.

— Здравствуй, Петр Петрович! — сказал Петр Николаевич, протягивая руку.

— Здорово, Петюшка! Слышал я, ты летал на воздушном шаре?

— Висел, — махнул рукой Петр Николаевич. — На колбасе. В шутку меня колбасником называли.

— Ну, все-таки познакомился с высотой. Видел небо и землю так, как не видели мы, простые смертные.

— Не то, Петр, не то! Летать душа просит. А нынче, чтобы летать, нужно иметь большую мошну либо знатного дядюшку.

— Чепуху мелешь, Петюшка! Бьюсь об заклад, что мы с тобой станем летать очень скоро.

— Как? — изумленно отстранился Петр Николаевич.

— А так. Построим планер своей конструкции и поднимемся в нижегородское небо. Ого! — весело загудел Петр Петрович. — Мы еще с тобой прославимся. По крайней мере здесь, в Нижнем. Увидишь, как нас преславненькие гимназисточки (Наденька, заткните уши!) будут забрасывать записками с приглашениями на тайное свиданье!

Маргарита Викторовна с благодарностью глядела на Петра Петровича. Этот рослый крепыш — он был старше Петра Николаевича на десять лет — заражал ее сына веселой, какой-то очень деятельной энергией. Вот и сейчас, точно одним своим появлением Петр Петрович разогнал все тучи над головою Петра Николаевича, рассеял все мрачные и горестные мысли. В корпусе так преображал его один лишь Данила, но теперь тот далеко.

— Построим планер. Это идея! За это стоит тебя расцеловать, друже! — горячо воскликнул Петр Николаевич, будто только сейчас по-настоящему разглядел Петра Петровича и, обхватив шею друга, три раза поцеловал его в губы. — Вот! Это задаток! А остальное отплатят тебе твои гимназисточки… по запискам!

— Ха-ха-ха! — басовито хохотал Петр Петрович. — Дай бог! Мне перевалило за тридцать три, слышу, время говорит: «Переходи-ка, Петр Петрович, в лагерь пожилых. Остепенись, женись, отпусти бороду и выпиши газету „Биржевые ведомости“, ее читают все степенные люди». А душа перечит. Вот и порешил я остаться в лагере молодых.

— И не женился, и не отпустил бороды? — спросил Петр Николаевич, изображая укор и страх перед судьбою.

— И не выписал «Биржевые ведомости», — с притворным раскаянием ответил Петр Петрович.

Маргарита Викторовна рассмеялась. Не улыбнулась одна лишь Наденька, которая была сегодня в дурном расположении духа.

— Молодец, Петр! — похвалил Петр Николаевич.

— А среди Петров я не видал овец. Все молодцы!

Наденька поглядела в упор на Петра Петровича и проговорила странным, каким-то хрупким голосом:

— И охота вам ломать голову, будто не одна она у вас, а много!

— Вы о чем, Надежда Рафаиловна? — не понял Петр Петрович.

— О планере, который вы собираетесь строить.

Петр Николаевич впервые посмотрел на Наденьку загоревшимися гневом глазами.

— Надя!

— Не хочу быть вдовою! Не хочу, чтобы дети мои росли сиротами! Не хочу, слышите? Не хочу!..

На осунувшемся, покрытом едва заметными желтоватыми пятнами беременности лице Наденьки горели безумные, страдающие глаза. Маргарита Викторовна ласково обняла Наденьку за вздрагивающие в нервном ознобе плечи и увела в спальню.

Петр Николаевич смешался. Бросился вслед за женою, но мать не пустила. Что с Надей? Болезнь или… непримиримое осуждение его мечты?

— Нехорошо получилось! — растерянно произнес Петр Николаевич. — Еще не начинали дела, а уже панихида.