Ян Винецкий - Отчий дом

— Честь имею!

Петр Николаевич молча вышел, задыхаясь от обиды и ярости. «И этот напомаженный петербургский шаркун возглавляет русскую авиацию!..»

Он вспомнил, что на столе у Найденова лежала фуражка с большими овальными очками летчика над козырьком — мода, недавно введенная военными авиаторами. «Ну, конечно, летчики пользуются громкой славой бесстрашных, презирающих смерть удальцов. Как тут полковнику Найденову не примазаться к этой славе, благо он приставлен великим князем Александром Михайловичем к авиационному ведомству».

Петр Николаевич остановился на лестнице, осененный новой мыслью: «А не обратиться ли к великому князю?..» — но тут же отчетливо понял, что эта мысль бесплодна: без рекомендации его к великому князю не пустят, а если написать, письмо попадет к тому же Найденову.

— Куда ни кинь — всюду клин! — в сердцах бросив Петр Николаевич и вдруг увидал в вестибюле ярко разукрашенную афишу:

«Завтра, двадцать седьмого июня, в 10 часов утра, Русский морской союз и Всероссийский аэроклуб устраивают публичные полеты с участием знаменитого авиатора Н. Е. Попова. Полеты состоятся над Корпусным аэродромом. С Высочайшего соизволения весь сбор будет обращен на создание Русского воздушного флота. В случае неблагоприятной погоды полеты будут перенесены на другой день».

Петр Николаевич вновь и вновь вглядывался в афишу. «Приду непременно, — подумал он, — если удастся, хоть подержусь за „всамделишный“ аэроплан и погляжу на живого летчика».

Эти мысли и занимали Петра Николаевича, когда он шел по многолюдному Невскому проспекту. В Петербурге жило только два близких ему человека — отставной поручик Сергей Федорович и Лена. Он свернул на Литейный, сел на трамвай и поехал на Гороховую.

Сергей Федорович долго ворочал его во все стороны, хлопал по плечу и приговаривал:

— Гляди, каких молодцов рождает русская земля! Юнкером-то ты выглядел, не в обиду будь сказано, замухрышкой, а теперь — богатырь, право, богатырь!

— Ну уж, богатырь, — смущенно улыбнулся Петр Николаевич. — А где Лена?

Сергей Федорович вытаращил глаза с желтыми белками:

— Стой, ты разве ничего не знаешь?

— Откуда мне знать, когда я не виделся с вами уже более четырех лет. Где она?

— Недавно, не спросясь меня, укатила, представь себе, прямехонько в объятия к Даниле Георгиевичу.

— К Данилке?! — радостно-изумленно воскликнул Петр Николаевич. — На Дальний Восток?

— Да, голубчик. Ближе дружка не нашла.

— Молодец! — похвалил Петр Николаевич.

— Это кто молодец-то? — спросил Сергей Федорович грустно.

— Да Лена!.. Я ведь тоже ради дружка на Дальний Восток махнул. Грибоедов говорил, что «влюбленные часов не наблюдают», а я добавлю: «и верст не считают!» И это прекрасно, Сергей Федорович, прекрасно!

— Стой, голубчик, а отцу-то каково?.. Один ковыляю по квартире, оди-ин!

Голову Сергея Федоровича совсем выбелило сединой, лицо испещрилось морщинами.

— Лена и Данила вас не оставят. Не таковские! Плохо только, что Данилка мне не написал.

— Знаю, что не таковские! — засмеялся Сергей Федорович, ему понравилось это слово «не таковские». — Одному скучища адская! — И вдруг, вспомнив что-то, весь изменился в лице. — Господи! Проболтался язык окаянный! Петр Николаевич, милый… Я знаю твою душу. Не говори никому, куда Лена уехала! Ищут ее… понимаешь, ищут. А я обещал ей никому… Грех-то ведь не в уста, а из уст.

— Понимаю, Сергей Федорович. Не беспокойтесь. Я никому не скажу.

— Я гляжу, ты не больно весел-то… — заметил Сергей Федорович. — Садись, голубчик, отпей чайку.

Петр Николаевич сел к столу.

— Приехал я, Сергей Федорович, чтобы поступить в авиационную школу. Летать хочу я!

— Ну? — изумленно поднял брови Сергей Федорович. — И не боишься? Авиаторы, сказывают, живут красиво, но недолго. Как бабочки. День летают, на цветах качаются, а ночь пришла — тут и смерть.

— Нет, бабочкой быть не хочу, — усмехнулся Петр Николаевич. — Я офицер. И если научусь летать, то буду готовиться к тому, чтобы драться в воздухе с врагом.

— Ого! Еще летать не обучился, а уже — драться! Ершист ты, голубчик, ершист. Это мне по душе!

— А пока приходится драться с чинушами, которые пускают в авиацию лишь по протекции, — вздохнул Петр Николаевич. — Сегодня я имел честь поговорить откровенно с одним субъектом. Поезжайте, говорит, в Париж, оттуда легче попасть в русские летчики. А где я возьму денег, чтобы поехать туда? И кто отпустит меня? Зло берет! И потом, какого дьявола лебезим мы перед Парижем? Разве в русском небе летать заказано?

— Заказано, — убежденно и спокойно проговорил Сергей Федорович. — Простому русскому человеку многое заказано нынче, ой, многое!.. Глядел я, бывало, на солдат своей батареи и думал: до чего смышленый, до чего способный на большое, на великое народ! А что ждет их в будущем? Клочок землицы, куча голодных голопузых ребят и тяжкий, в кровавом поту, труд за кусок хлеба насущного!..

Петр Николаевич при этих словах вспомнил своих солдат, оставленных в далеком Владивостоке. — Олейника, Васильева…

— Вот и думаешь, — продолжал Сергей Федорович, — что было бы, в какую даль и высь шагнула бы Россия, освободи ты из-под спуда наш народ, дай ему крылья, а?

В словах старого поручика, в блеске его глаз, в каждом мускуле его лица было что-то новое для Петра Николаевича. Это новое было одновременно и прекрасным, и запретным.

— Тебя взять хотя бы. Орел ты, чую, — орел! А за крылья держат, в небо не пускают.

— Верно. Не пускают в небо! — с силой сказал Петр Николаевич, и на молодом лице его проступила суровая гримаса досады. — Завтра состоятся публичные полеты известного авиатора Попова. Посмотрим, Сергей Федорович? Я, признаться, ни разу еще не видал аэроплана.

— Что ж, посмотрим, — охотно ответил старик.

Утром они поехали на аэродром. У только что поставленной сосновой, пахнувшей смолой арки продавали билеты. Здесь же стояли две немолодых дамы с кружками, на которых было написано: «Жертвуйте в пользу детей погибших героев-авиаторов». Петр Николаевич опустил деньги в одну и другую кружки. Дамы поклонились.

По краям большого летного поля густо лепились люди. Ветер развевал легкие платья дам, играл флажками, заходить за которые никому не разрешалось. На высоком шесте, прибитом на крыше одинокого аэродромного здания-ангара пузырился цветной конус, показывавший направление ветра. Бойкие мальчуганы уже окрестили его «колбасой».

Солдаты осторожно выкатывали из ангара аэроплан, словно боясь, что неловким движением разобьют это хрупкое и гениальное создание, ознаменовавшее наступление двадцатого века.

Маленький механик бегал вокруг аэроплана и кричал истошным голосом: