Ян Винецкий - Отчий дом

Петру Николаевичу не хотелось давать Зарайскому объяснений и он коротко ответил:

— Я завтра буду в Гатчино.

Госпожа Стоякина подарила Нестерова откровенно влюбленным взглядом. Да, это была ее слабость: влюбляться часто и всякий раз верить в искренность и свежесть своего чувства.

— Не беспокойтесь Петр Николаевич, — проговорила она полушепотом и покраснела. — Я закину за вас словечко Стоякину.

— Благодарю вас, — улыбнулся Нестеров. — Вы очень милы. Но, право же, я достаточно храбр для того, чтобы говорить с поручиком Стоякиным не прячась за спину его супруги.

— Однако, вы колетесь! — с шутливой обидой произнесла она и взяла мужчин под руки.

— Что вы скажете о Собинове? Прелесть, не правда ли? — спросила она, помолчав. Вопрос был обращен к Нестерову, и Зарайский обиженно насупился.

— Одно могу сказать, — горячо отозвался Петр Николаевич, словно давно ждал, когда его спросят об этом. — Завидую москвичам: они могут слушать Собинова едва ли не ежедневно!

Искусство было давней страстью Петра Николаевича, а сегодня Собинов воскресил в нем прежние увлечения, и он говорил долго и проникновенно о русской музыке, о Глинке, Чайковском, Римском-Корсакове…

Вероника Петровна слушала его с непривычно серьезным выражением. «Какой начитанный, умный мальчик!.. И интересный притом… Не то что князь Никола. Банальные анекдоты, рассказы о повадках лошадей, сплетни про офицерских жен, грубые домогания в любви… И все, что бы он ни делал и что бы ни говорил, все с сознанием собственного превосходства!.. Только и всего у Никола, что красив он. Да, красив, ничего не скажешь!

Но у этого мальчика, у Нестерова, красота иная. Мужественная, умная. И какая досада: женат!.. Впрочем, это не столь уж непреодолимое препятствие…»

После концерта Вероника Петровна долго не покидала ложу: ждала поручика Нестерова. Но он не пришел.

— Напрасны ваши совершенства! — со злорадством засмеялся Зарайский. — Нестеров не из тех, кто может по достоинству оценить святые чувства женщины.

Он мягко взял ее за талию и, придав голосу торопливую заботливость, сказал:

— Ма шере, нас ждет автомобиль.

Она устало зевнула и вдруг решительно поднялась:

— Вези, Никола! Вези хоть на край света!

— Ну зачем же так далеко? — усмехнулся Зарайский, целуя ей руку. — Всего лишь две улицы отсюда: отель «Савой»…

Забастовка окончилась наутро. Ярко светило майское солнце. Кудрявились чистой, молодой зеленью листьев стройные липы. В синей дымке плыла в другом конце Невского проспекта золотая игла Адмиралтейства. Разноголосый птичий гам радостной музыкой сопровождал это необыкновенное утро. Люди не замечали его, как не замечают тиканья часов в комнате во время оживленной беседы. Но стоит часам остановиться, и вас сразу охватывает ощущение пустоты, чего-то не хватает в мире.

«Боже мой, да ведь это вернулась жизнь!» — удивленно воскликнул про себя Петр Николаевич.

На вокзале все пришло в движение: послышались веселые гудки паровозов, засветились лампочки в кассах, засновали носильщики в белых фартуках.

Петр Николаевич с нетерпением ожидал московского поезда, и когда, наконец, объявили о его прибытии, он выбежал на перрон, увлекая за собой чету Яцуков.

В окошко предпоследнего вагона быстро-быстро застучали. Петр Николаевич глянул и увидал Наденьку.

В вагон доступа не было, оттуда валом валили люди. Наденька пыталась открыть окошко, тужилась, смешно высунув кончик языка, но ничего не получалось. Петр Николаевич искал взглядом детей. Наденька поняла его и подняла на руки сына, завернутого в пеленки. Розовое безбровое личико широко улыбалось. У Петра Николаевича задрожало сердце.

Он так прижался лицом к стеклу, что нос его выглядел лепешкой, и выскочившая вдруг откуда-то снизу Маргаритка, громко хохоча, через стекло целовала его в «пятак», и было слышно, как она изумленно восклицала:

— Смотри! Ведь это папа! Всамделишный папа!

Наденька кусала губы и глядела на него повлажневшими глазами…

Все-таки у Петра Николаевича недостало терпения дожидаться, пока иссякнет эта ужасающая прорва выходящих из вагона пассажиров, и он ринулся в неласковые людские волны против течения. Кто-то громко возмущался, кто-то пребольно толкнул его острым углом сундучка, но он продвигался вперед… Через несколько минут он уже крепко обнимал и целовал детей, Наденьку…

Никогда так безоблачно не было у него на душе. «Теперь — летать!.. Ничто мне теперь не помешает…»

Утром, на полетах, Стоякин вызвал Нестерова первым. После традиционного круга над аэродромом, Стоякин произвел довольно грубую посадку и остановил аппарат у старта.

— Поменяемся местами! — бросил Стоякин недовольно, будто жалел, что приходится уступать удобное сиденье пилота.

Петр Николаевич взобрался на сиденье. Стоякин приспособился сзади и, жарко дыша в затылок, сказал:

— Запускайте! И чувствуйте себя так, будто вы один в аппарате!

Петр Николаевич продел ноги в педали, открыл бензин и запустил мотор.

— На взлете выдерживай направление! Заюлишь педалями — гроб! — кричал Стоякин. Петр Николаевич поморщился: от инструктора страшно несло перегаром водки.

«Пьян! И как я с ним полечу? Что делать? Отказаться? Сослаться на боль в ноге? Нет! Примут за трусость. Эх, Стоякин, Стоякин!..»

У Петра Николаевича под мундиром намокла рубашка.

— Пошел! — крикнул Стоякин, берясь за ручку. Мотор затрещал на полных оборотах. «Фарман», приподняв хвост, побежал. Нестеров боялся, чтоб не «заюлить» педалями. От напряжения у него заныли ноги, а пальцы правой ноги свела судорога.

Наконец аэроплан взлетел, и у Петра Николаевича отлегло от сердца. «У-у… Тяжела ты, шапка мономаха!» — вздохнут он и осторожно развернулся…

В детстве, еще в первом классе корпуса читал он сказку о царе Салтане. Изумила легкая, летучая певучесть стиха:

Хотелось лететь следом за этим корабликом из далекого детства.

«Летать бы так… — думал Петр Николаевич, — как Пушкин стихи слагал… певуче и свободно!.. Не заложить ли мне крен? Сколько летаю, на земле веду горячие споры, а сам в воздухе не попробовал…»

Нужно было обмануть внимание Стоякина и дать крен в то мгновение, когда инструктор отпустит ручку управления. «Страшно. На земле доказывать куда легче…»

И вдруг Петр Николаевич двинул педаль влево и в ту же сторону наклонил ручку управления. Стоякин вскрикнул и ухватился за ручку, но аэроплан уже успел сделать глубокий крен и быстро развернуться влево.

— Сади-ись!! С-сво-о-лочь! — ревел Стоякин.

Петр Николаевич блаженно улыбался. Он сделал глубокий крен, которого так боятся и летчики и ученые! Глубокий крен! И как быстро и легко аэроплан развернулся! Бранись, Стоякин, бранись, сколько влезет… Земля вертится!